АПН — я — Солженицын (Моя прижизненная реабилитация)

Не только с интересом, но и с величайшим вниманием прочитал — уже с карандашом в руках — „Молодоженов“ и „Тихое житье“. В целом — процентов этак на 90 — впечатление мое осталось прежним, равноположительным, оптимистическим. Если я буду больше говорить о недоработках, то лишь потому, что удачи исправлять не нужно, а недоделки стоит. У Вас есть, безусловно, все, чтобы книга получилась: и хороший глаз, и умная память, которая сама отбирает из массы впечатлений то, что нужно, и умение объективно взглянуть на вещи, и то, что в старину называли „хорошим слогом““.

Однако Константин Игоревич тут же замечает, что из моего изложения должны уйти: дилетантство, разбросанность и… „нечеткость мышления автора в отдельных моментах“. Он предлагает мне нестрого придерживаться хронологии, группировать однородные дела (например, о здоровье), а не по несколько раз к ним возвращаться. В этом он видел композиционную четкость и, вероятно, был прав.

Константин Игоревич считал, что мое имя само по себе дает мне моральное право на описание различных событий, а потому „нет надобности в документировании каждой малости“.

Кроме того, Константин Игоревич сделал постраничные замечания, о которых в письме написал, что они делаются „не для того, чтобы им слепо следовать, а для того, чтобы дать толчок Вашему собственному более пристальному вниманию к этим местам рукописи. Если Вы с чем-то не будете соглашаться, — заверял он меня, — милости прошу спорить как заочно, так и очно или же просто игнорировать. Я слишком верю в Вашу светлую голову, чтобы не полагаться в таких случаях на Ваше безмерно лучшее знание описываемого, Ваш вкус и чутье. И вообще смотрите на меня, как всего лишь на представителя будущих читателей, которым, как и прочим категориям человеков, тоже свойственно заблуждаться“.

Из постраничных замечаний к „Тихому житью“ было, например, такое:

„Не забывайте, что необычность работы Александра Исаевича в эти годы состоит не только в затворничестве и „подпольности“, а в бескорыстности в самом высоком смысле этого слова. Адский труд с очень малой надеждой на то, что Александр Исаевич увидит его опубликованным при жизни; Четыре года уродов“ с почти ясной уверенностью, что „ребенок“ родится мертвым!»

Подчас Константин Игоревич высказывал свежие мысли, находил удачные формулировки, которые я охотно принимала. Так, например, он очень хорошо выразился о той роли, которую играли Зубовы для моего мужа в период «Тихого житья». Пока что, кроме меня, Зубовы были чуть ли не единственными читателями всего того, что было написано Александром Исаевичем в ссылке, которую они с ним разделили. Они, как выразился Семенов, «заменяли Александру Исаевичупрактически все остальное человечество, до которого, еще неизвестно, дойдет ли, не дойдет ли голос писателя». Отсюда — такая тяга к переписке с ними, потребность делиться всем и вся. Даже о «Шарашке» он изредка писал им, зашифровывая ее под «Семью Тибо», которую он якобы медленно и внимательно читает.

Советы, которые давал мне Константин Игоревич, свидетельствовали о богатом редакторском опыте и несомненном редакторском таланте. Но особенно важным и успокаивающим было то, что на том этапе работы над книгой я ощущала его как своего союзника. А потому обидно было, что «вечевцы» не допускали мысли, что редактирование может не быть тенденциозным, направленным против Александра Исаевича. Я же, казалось, убеждалась все больше, что они были неправы. Совесть моя была спокойна, и я увлеченно работала то на даче, то в Рязани, а то и в Москве, живя по несколько дней у Веры Ивановны Винницкой.

В августе, уступив «Борзовку» Александру Исаевичу, я жила в Рязани. Писала. Но и недостатка впечатлений у меня не было. В середине месяца ко мне впервые в Рязань приехал редактор. Приехал он вместе с Вячеславом Сергеевичем, который в тот же день уехал, а Константин Игоревич на 2–3 дня устроился в гостинице.

Вячеслава Сергеевича интересовали фотографии, которые могли бы послужить иллюстрациями к будущей книге. Втроем просмотрели мою коллекцию, отобрали то, что показалось подходящим. Рогачев взял с собой несколько готовых снимков, с которых предполагалось сделать репродукции, несколько негативов. Константину Игоревичу казалось почему-то, что Вячеслав Сергеевич чересчур торопится с фотографиями. Но, как покажет будущее, даже при такой предусмотрительности Рогачева, не все окажется с фотографиями ладно, ибо никакого специального художественного редактора, о котором говорил Константин Игоревич, выделено нам не будет (разве что для обложки русского издания).

Работали с К. И. Семеновым мы у меня дома. Я ежедневно ездила за ним в гостиницу в Солотчу и отвозила его туда вечерами.

Познакомившись со всем мною написанным, с перепечатанными материалами из многочисленных папок и вообще со всем моим архивным «хозяйством», Константин Игоревич сказал мне, что если в ГБ Солженицыным занимаются даже 30 человек, то я — одна — сделала больше их всех вместе взятых. То была, конечно, шутка, но сделанное мною весьма оценено им.