АПН — я — Солженицын (Моя прижизненная реабилитация)

Наша любовь была совсем-совсем другой! В ней было много романтики, которая ныне ушла в прошлое! Неужели совсем? Неужели всюду? Я не верю в это! Я не хочу, я не могу верить этому! Без романтики нет жизни! Нет любви! Есть одна только пошлость!“

Настроение мое было накалено до предела, когда 2 июня, как и намечено было, в „Борзовке“ появился Александр Исаевич.

Был хороший, теплый день. Я работала на огороде, когда, поднявшись от земли, увидела Саню с рюкзаком за спиной. Лицо его было мягко, приветливо. „Нельзя было быть миролюбивее, чем когда я приехал в этот раз“, — напишет мне он об этой нашей встрече, коря меня за то, что я была в тот день очень далека от миролюбия.

На мои упреки, что он не заступился за меня в том интервью, в котором отвечал журналу „Штерн“, он оправдывался так:

— Я не мог тогда за тебя заступиться. Был готов приказ о моей высылке. Мы боялись, что нас разлучат!

…А я должна была быть принесена в жертву? Очередной раз? Ах, да, ведь „любовь — это прежде всего жертва“, как написал мне Александр Исаевич в письме от 9 мая 1973 года. Значит, я должна терпеть и это!

Так и уехала я в тот день разгневанной.

Следующая наша встреча (числа 7 или 8 июня) протекала в несколько другой тональности. После того как я высказалась, я стала спокойнее, а он, по-видимому, все же призадумался над тем, что я ему говорила. Во всяком случае, к тому разговору он сам вернулся, хотя и весьма своеобразно:

— Тебя устроит… посмертная реабилитация? — спросил он меня. — Когда я умру, выйдет моя биография, и там о тебе будет сказано.

— Посмертная?.. — удивилась я. — Нет, не устроит. Раз ты отказываешься, я займусь своей реабилитацией сама.

Еще Александр Исаевич, даже с некоторым смущением, протянул мне ксерокопию заметки из швейцарской газеты „Нойе Цюрихер Цай-тунг“ от 14 мая. Он объяснил, что попросил своего швейцарского адвоката дать „Разъяснение“ в ответ на мою угрозу печатать главы своих мемуаров.

— Я сделал это сгоряча. Сейчас, может быть, не сделал бы… — сказал он. — Но раз уж дело сделано, теперь мой адвокат будет неукоснительно следить за тем, чтобы оно выполнялось.

Что же это было за „разъяснение“? Вот его русский перевод:

„Госпожа Наталья Решетовская, брак которой с Александром Солженицыным был расторгнут 15 марта, 9 марта 1973 года сообщила в „Нью-Йорк Таймс“, что она в близком будущем опубликует отдельные главы мемуаров. Это ее полное право. Но она не уполномочена опубликовывать письма, которые ей направлял Александр Солженицын, корреспонденцию, которую он вел с другими лицами или материалы из его литературного архива. Александр Солженицын не давал ей на это полномочий. Как автор, Александр Солженицын категорически запрещает, основываясь на действующих во всех культурных государствах законах авторского права и защиты личности, публикацию подобных писем и соответствующих материалов. Соблюдение этого запрета должно быть поддержано применением правовых норм. Издатели и газетные редакции, которым все-таки мемуары г-жи Решетовской, а также письма и литературные материалы Александра Солженицына, могут быть предложены, должны быть предупреждены, что Александр Солженицын этого не потерпит.

Цюрих, 2 мая 1973 г.“

„“.Солженицын этого не потерпит… Выраженьице!

Я подумала-подумала и несколько дней спустя написала швейцарскому адвокату Александра Исаевича:

„Уважаемый доктор Фриц Хееб!

Александр Исаевич Солженицын познакомил меня с тем „Разъяснением“, которое он сделал через Вас в газете „Нойе Цюрихер Цай-тун“ 14 мая 1973 года. Во избежание каких бы то ни было недоразумений в будущем, я убедительно прошу Вас прислать мне тексты тех статей законов об авторском праве и защите личности, на которых основывается данное Вами „Разъяснение“. Я прошу Вас об этом, чтобы руководствоваться соответствующими положениями при подготовке своих мемуаров к печати.

Не могу не выразить своего удивления по поводу того, что в такой культурной стране, как Швейцария, и в такой солидной газете, как „Нойе Цюрихер Цайтунг“, сделанное Вами „Разъяснение“ подано в малоприемлемой, с моей точки зрения, форме.

15 июня 1973 г.“

Мне на самом деле нужна была ясность: на что я имею юридическое право, на что — нет. Ведь теперь, когда мне оставалось надеяться только на себя в смысле своей реабилитации, становилось совершенно ясно, что мне необходимо публиковать свои мемуары. Я должна рассказать в них о жизни, которая забыта, которой для многих, да и для самого Александра Исаевича, как бы и не было вовсе…

Ответ от Фрица Хееба мне придет в конце июля и окажется весьма расплывчатым.

Таким образом, почва для публикации какой-то части моих мемуаров была подготовлена и морально, и юридически. На Западе даже подтверждено мое право на это! Тем лучше!