АПН — я — Солженицын (Моя прижизненная реабилитация)

Но сейчас речь не о том… «При всех обстоятельствах ты можешь гордиться нашим долгим лучшим прошлым, — писал муж, — оно — твое, ты можешь с полным правом писать свои мемуары — как бы ни пошло дальше, что б ни было впереди. И да не испортим прошлого недостойным поведением сейчас!» (то же письмо — от 27.8.70).

Где же в «Теленке» это наше «долгое лучшее прошлое»? Пусть бы его не было — но тогда незачем давать и настоящее\ А на него-то Солженицын не жалеет страниц! Одному нашему разговору на перроне вокзала он отводит 6 страниц. Тогда как для моего участия в нашем с ним «долгом прошлом» не наберется и полстранички… Зато в этой малости сможет поместиться ложь обо мне! Ну, не будем голословны!.. Проследим тот редкий пунктир, касающийся меня — то явно (реже), то скрыто (чаще) тянущийся через весь текст «Теленка» до того, как он превратится в жирную линию — ее Солженицын посмеет провести в декабре 1973 года (месяц, когда на Западе выходит «Архипелаг», когда кара — неминуема), когда предчувствие подскажет ему, что никогда больше не придется ему смотреть мне в глаза, а значит, и не получить от меня звонкой заслуженной пощечины. Эта жирная линия будет кощунственно символизировать собой черту, подведенную подо всей нашей жизнью. Разве после этого Светлова не получит права поехать с ним на Нобелевские торжества? за получением нобелевских наград? Уж она-то какое геройство проявила во время его односуточного ареста! 10 лет ожидания его мною — пустяк по сравнению с этим! 14 лет совместной жизни со мной, все созданные Солженицыну условия, позволившие ему написать то, за что эта Нобелевская премия была присуждена — пустяк! «Ты служила русской литературе!» — попытается утешить он меня. Кто-то послужил русской литературе, кто-то был вознагражден за чужие заслуги — какое это имеет значение на фоне стольких миллионов погибших в лагерях?.. Все свои неблаговидные поступки Солженицын легко списывает именно таким образом. Во имя этих миллионов! Как будто они просили его не только поставить им памятник, но и не стесняться в средствах для достижения своих целей! Лишь в произведениях Солженицына — отнюдь не в поступках — можем мы прочесть: «чем выше цель — тем выше должны быть средства»!

Но у Солженицына нет выхода! Он совершил в своей жизни ошибку, которую давно уже не властен исправить! и мне его по-человечески и в память своих прежних чувств к нему жаль, очень жаль! Не убери он меня, моих заслуг из своей памяти, из своей жизни — как же ему жить-то? испытывая постоянно муки совести… Человеку-писателю, который столько в своих и художественных, и публицистических произведениях писал о совести, что читатели уже просто устали об этом у него читать!?!?!?!?

Только не поймите меня превратно! Солженицына можно понять! Но издателей понять невозможно! Ведь я-то — живой человек! и каково мне жить оклеветанной?.. И каково думать, что если Солженицын войдет в историю, мне суждено остаться рядом с ним, увиденной в кривом зеркале???…

Приложение № 6

ПИСЬМО Н. РЕШЕТОВСКОЙ И. ЗИЛЬБЕРБЕРГУ 25.6.83

Илья Иосифович!

Случилось так, что я прочла Вашу книгу через 7 лет после ее опубликования. Весьма сожалею об этом. Возможно, прочти я ее вовремя, я сумела бы Вам ответить тотчас же, хотя и нахожусь, как Вы выражаетесь, на «периферии»… И заступилась бы при этом не только за себя, высказываясь о которой, Вы изменяете своей порядочности, в которой так уверены, но и за Александра Исаевича, критика которого Вами в значительной степени справедлива, и тем досаднее, когда Вы отходите от правды.

Но все же прежде мне хочется выразить крайнее удивление, что Ваша книга увидела свет: столь обличающей моего героя книги мне не приходилось больше читать. (Я не беру в счет книг Ржезача и Яковлева, потому что там написана чистейшая неправда, и всякому умному человеку ясно, что все это ересь и бульварщина).