Апоптоз

Сна, конечно, не было ни в одном глазу. Ну, как говорят японцы, – шогонай. Ничего не поделать. Может, это и к лучшему – буду в компании своего неугомонного сердца высиживать кровь, следить, чтобы не убежала. Я перевернулась на спину – привычное положение неспящего тела – и уткнулась глазами в потолок, изученный за годы вдоль и поперек. Когда зрачки привыкли к темноте, я стала различать очертания знакомых предметов, которые теперь превратились в декорации какого-то халтурного нуара. Сдвинутые тумбочки с наваленной горой книг походили на открытое пианино. Два вещевых шкафа по углам – на высоченные перевернутые саркофаги. Опустевшая сушилка для белья – на операционный стол. Я закрыла глаза и погрузилась в разглядывание разбавленного фейерверка, устроенного моими веками в честь какого-то праздника. На секунду, прорвавшись сквозь сетку световых вспышек, я почти телесно представила, что нахожусь в двух местах одновременно. Что я вижу саму себя со стороны, рассматриваю свое же лежащее тело, второй собой стоя около открытой балконной двери, пропускающей сквозь меня и фильтр шторы теплую ночь и эхо собачьего хора. Ну вот же, это же я, глаза закрыты, руки поверх одеяла, шалашик из согнутых ног. Лежу и представляю, как лечу наверх сквозь потолочные стены, ковры, шкафы, кровати, спящие тела, ударяясь об их мысли, сквозь последний этаж и еще выше, к звездам, которых в Москве никогда не видно. У прохожего на улице вдруг зазвонил телефон, все схлопнулось, и меня тут же вернуло обратно в свое изначальное тело, которое, очнувшись, подумало, а он, спит ли он сейчас. Да, наверняка да.

Время шло, взвыли первые заутренние птицы, а я все никак не могла заснуть. Просто лежала, перемигиваясь с потолком, и слушала, как сердце качает кровь. Мне хотелось быть ближе к этому подкожному звуку, соленому для живых, сладкому для мертвых. Я потянулась правой ладонью к своей левой груди и накрыла ее, как разогретое блюдо. Холодная рука, обжегшись, чуть сползла вниз и приняла форму просящей милостыню. Сюда бы кинуть рублей пять-десять или хотя бы конфету «Коровка» в синей обертке, как я видела у входа в метро пару месяцев назад. Но там была не моя красивая славянская грудь бездетной женщины, а пластиковый плесневело-красный лоток, съежившийся от экспериментов с зажигалкой. Я снова закрыла глаза. Через футболку, ставшую ночнушкой, большим пальцем нарисовала сансару и почувствовала, как твердеет прежняя гладкость кожи. Ну вот. Так гораздо лучше. Теперь есть ощущение, будто моя левая грудь расчувствовалась и уткнулась в мужскую руку, которую она не видела уже очень, очень давно.

Раз. Два. Три. Четыре. Я в ракушке. Слышен мой кровяной прибой. Слышу, как в нем, захлебываясь, умирает бабушка, одним вздохом, как лошадь. Слышу в нем своего незачатого ребенка. Слышу наждачный крикослез моей сестры, рывками сползающей по стене в смежной комнате. Слышу забытый шлепок от отца. Слышу ночное воронье карканье во дворе уральской деревни. Слышу мокрый всплеск первого поцелуя не с тем. Слышу надутый, вращающийся купол своего выпускного платья. Голоса слышу, чужие, не свои, не своих. Кто уже мертв, живя, кто жив, мертвея. И я здесь, я в этом звуке, в этом ритме. Он дырявит великую пустоту этого мира уже черт знает сколько часов. Но идеальный работник тоже делает ошибки. Однажды механизм встанет, замрет, ссутулится, захочет передохнуть. Мне буквально пару секунд. Мои соболезнования. И закрутится заново, все по новой и новыми. Беспощадный плач морщинистого ребенка, заткнутый ватой рот помолодевшего мертвеца.

Завтра. После восьми.

Завтра после восьми я буду в порядке.

Фрагментация