Апостол свободы

Многие современники свидетельствуют о силе его личности и способности безраздельно овладевать сердцами. По словам Каравелова, «этот человек не только знает, как научить уму-разуму простой народ, но и умеет заставить слушать себя… он мирит тех братьев, что ссорятся за отцовское добро, он мирит мужей с женами, лечит ребятишек от лихорадки и от „сердца“, дает им хинин и какие-то капли, он помогает хозяйкам сготовить ужин (чистит кур, перебирает рис, жарит яйца и прочее в этом роде)»[97].

Будучи еще школьником, Филип Стоянов Симидов сумел уговорить Левского, чтобы тот «повысил» его и его друга Стефана Стамболова из «провозглашенных» в «крещеные» члены Тырновского комитета. В своих воспоминаниях он рассказывает, какое впечатление произвела на него присяга, которую им прочел лично Левский: «Гордые высокой честью и доверием Апостола, олицетворявшего целое дело бунта, мы с безмерным уважением ценили это доверие, и честь, и достоинство, и старались сберечь их чистыми и непорочными во всех отношениях. Это наше стремление дошло до того, что когда мы делали какое-нибудь дело, нам казалось, что Апостол стоит позади и смотрит на нас… Так сильно повлияла на наш дух страшная клятва, которую прочел над нами Васил Левский в ту ночь и в той скромной комнате. Его пронзительный и внушительный взгляд, устремленный на нас, переплавил наши души, как огонь плавит жесть»[98].

Не менее сильное впечатление произвел Левский на Кольо Кьосето из Асеновградской околии. «Мы увидели Левского. Он сидел у стола вместе с попом из Новаково. Он был одет в драную монашескую рясу, но был молодой и красивый, — прямо юнак, верьте слову, юнак. Он был обут в белые онучи, стянутые оборами по-гайдуцки, и ступал легко, будто кошка. А глаза его сверкали и смотрели во все стороны, они так и впивались в нас, как очи орла, как очи сокола. Как мы вошли, Левский быстро оглядел каждого из нас. Скажу я вам, это было нелегко. Как посмотрит на тебя, и будто в тебе что зажигается, и разгорается, а сердце стучит — вот-вот разорвется. Говорят, он может заглянуть человеку в душу и узнать, хорош он или плох; может узнать его верность Болгарии и истинный ли он болгарин… Потом Левский с нами заговорил… говорит, а потом возьмет и запоет. Эх, братья милые, слышали бы вы его голос! Не голос, а буря! Весь дом загудел, у нас волосы встали дыбом… Скажи он нам тогда: „Вперед, братья болгары!“ — мы бы все до одного пошли за ним и бились бы как герои»[99].

Никола Иванов Попов, мать которого дружила с теткой Левского Христиной, жившей в Сопоте, передает ее рассказ: «Никогда я не видела, чтобы Левский был одет в одну и ту же одежу. Ее-то он менял, но взгляд его я как сейчас вижу, сильный, мощный и ясный. Вглядишься в его глаза, и невольно слабеешь, будто скованный. Телом он был — одни мускулы и никогда не жаловался на усталость»[100].

Захарию Стоянову больше всего запомнилась его жизнерадостность и энергия: «Веселый он был, прости его господь! Ни разу я не видел, чтобы он задумался! Все улыбается, все весел, будто ходит гостей на свадьбу звать… Большой был непоседа. Всю ночь не спит, а рано утром смотришь — уже встал и ходит»[101].

Однако вся его колдовская сила не имела бы столь глубокого воздействия, если бы не одно весьма важное обстоятельство: Левский был не ранней ласточкой, а олицетворением сущности своей эпохи. В нем воплотилось все, что было лучшего в народе, и возвышенного — в его стремлениях; он говорил людям о том, к чему они были готовы, и предлагал ответы на проблемы, поставленные временем. Сам он очень хорошо понимал, как тесно связаны люди и условия их жизни, чувствовал диалектический процесс, благодаря которому люди — и продукт своей эпохи, и создатели нового: «Мы — во времени и время — в нас; оно нас меняет, и мы его меняем», — писал он Панайоту Хитову[102]. Это сознание собственной принадлежности к самой истории вносило высочайшую гармонию в его жизнь, полную тревог и столкновений, и хотя путь его лежал сквозь бури, он, казалось, спокойно и без усилий сохранял душевное равновесие, будто находился в центре циклона.