Аппликации

ем письмо, но тогда вошли, помешали, а теперь в каждом доме огниво, в каж-

дом дворе голгофы. Как же мы озябли рядом с тобой, обнимали свое пустое, трижды смотрели в окно, потом ушли в мизерабли. Кто виноват, при отягчаю-

щих, в этом сплошном простое, но нужно искать хорошее и наступать на граб-

ли. Старый виконт нашел заведение «Грязи» - здесь исцеляют верно, вот и Жер-

мена писала ему о своем артрите. В сердце моем дыра (для словца напишу - ка-

верна), что ожидать от автора, всё, что ни захотите, уже прочитано ранее, вы-

брошено в корзину, извлечено на свет господень повторно. В третичном пери-

оде было спокойнее, Брюсов, проведав Зину, вытер воспоминания, вас не про-

шу покорно развлекать меня окончанием повести самой грустной на свете, для

утоления всех печалей все поставцы излишни. Думаешь, если смерть не заново, можно совсем как дети, наконец-то словить кузнечика, есть мармелад из виш-

ни. На задворках чужой истории пишешь свои портреты - может кто-то присмо-

трится сделать заметку сажей, может кто-то выловит карпа зеркального из пре-

сноводной Леты, но куда ему дальше без памяти с этой живой поклажей.

40 Бессердечная

Аманда

Ледяной дом

Настоящий поэт Тредиаковский очень боялся холода, Северная Пальмира

покрылась пленкою целлофановой в тридцать седьмом году, а в сороковом он

понял – пора сторониться мира, делать запасы камфары, елки считать в бре-

ду. Вот так насчитаешь сто двадцать елок – и сани проедут мимо, двух человек

достаточно, в мире престрашного зрака сидишь и смотришь на стол, сама со-

бой нелюбима, а если б любовь – себя окольцовывать, столько здесь таинств

брака. Думаешь – это холодный дом, вот они повенчались ныне, с дуркой ду-

рак, просторные покрывала, если сидеть и думать – не спрашивай о причине, просто пиши о них – ведь любви не бывает мало. Настоящий поэт Тредиаков-

ский пишет, пока не высохнут все чернила, перебирает рифмы мысленно в пе-

чени растворимой, знаю ведь, милая дурка, что ты меня так любила, и потому

пишу здесь только тебе любимой. Это судьба заставляет нас есть придорожное, пить свою кровь кисельно, пить свою кровь и морщиться – дескать, бывает сла-

ще, ну и конечно бывает, в этом себя уверь, но мы сидим на прогалине в нашей

родимой чаще, считаем елки в окрестностях – столько окрест свободы, словно

в кипящем чайнике – взрыв обжигает губы, окунаешь пакетик и вдруг понима-

ешь, кто ты, и подо льдом расплавленным мы себе станем любы.

Ледяной дом 41

Забываемые моменты

Наденька, брось этот яд «куриная слепота» - от него выпадают ресницы, от

него становишься памятливой, хочешь забыть – куда там. Начинаешь играть с

листа, а с другой стороны страницы вокализом для трех повешенных, первым

груздем к опятам его письмо «Выходите ночью на мол – постреляем из пистоле-

та, кто попадет в отраженье месяца над дверью кулинарии, пусть загадает жела-

ние». Да, я почти одета, нужно идти – расстояния здесь другие. Можете первый

стрелять, курок заедает, я доедаю булку, булка с изюмом, двадцать калорий, если верить таблице. Пуля летит в отражение и застывает гулко, что-то пада-

ет наземь, перо на железной птице горит, как шапка на героине из «Комеди-

Франсез», а что вы мне можете предложить вместо этого яда. Ну ладно, по-

пробую я, зажмурюсь, как мелкий бес, если хочешь попасть, подумай – уже не

надо. Наденька, я ведь тоже когда-то ходил в первый класс, по китайским про-

писям наших переводных картинок я разучился молиться, и что я хочу от вас, лучше не знать, подумают – черный инок, демон самоубийства, и за подклад-

кой “savage”, в дамскую сумочку влазит, но яд несравненно краше, если учиться

шить, осторожнее, не промажь, нитка в иголку, стремительно сердце наше. На-

денька, бросьте сентенции, нам открывать пора этот флакончик цвета каленого

изумруда, ты открываешь окна – какая же здесь дыра, только стихи и стрихнин

появляются ниоткуда. Ты открываешь окна и думаешь: «Mon petit, нерасторжи-

мые узы кротости нам не дают просвета, все же, надеюсь, никто не встретится на

пути, нужно идти (примечанием здесь согрета)».

42 Забываемые

моменты

Дым

Почти под сорок – мой градус гриппа, в углу корешком с отливом Агриппа

Корнелий, а может (отсюда не видно) другой Непот. Хочу героиней другого типа

на свет явиться, но это липа, на лбу моем выступает тихо прозрачный пот. Хочу

в подарок другое тело, об этом кого-то прошу несмело, а он отвечает: «Ну что за

дело, утонешь, Мусь». Я стану такой же, как Консуэло, и чтоб в душе всё цвело и

пело, и даже петь научусь.

Почти под сорок в моем стакане, какой-то сбой в генеральном плане, и кто-

то меряет пульс глазами, и счет не тот. И кто-то гладит меня по челке, и я готова

убрать иголки, а вот совок собирать осколки и ворох нот. Хочу в подарок другую

душу, чтоб все слова не текли наружу – любой подставит худую плошку и жадно

пьет. А ведь тебе говорили, Муся, что это всё – как похлебка с гуся, а ты, конеч-

но же: «Не боюсь я – не всех убьет».

Почти под сорок, гроза в Пьемонте, идите дальше и не трезвоньте о том, что

я тут сижу на крыше и пью шартрез. Подумать можно – вот solus loco, и зуб ней-