Аппликации

мет, и не видит око, и всем нам глупо и одиноко с собой и без. Хочу остаться

здесь мелким бесом, а вы, родные, идите лесом к своим пристанищам и прин-

цессам – вот глас травы. Хочу остаться здесь куропаткой, они поладят, и бес

украдкой ее погладит по глупой челке и скажет: «Вы…».

Почти под сорок страниц тетради, а всё не сходится, бога ради, он скажет

«Вы…», а она очнется и улетит. Хочу остаться здесь между делом одной строкой и

рисую мелом, хочу цветами душистых прерий и риорит тебя окутать - строка та-

кая по всем канонам достойна рая, и он, конечно, финальной точкой здесь про-

звучит. Я отыскала тебя по звуку, в молочной тьме протянула руку – ведь каж-

дый любит себя за муку и век молчит.

Дым

43

Дом моды “Тантал”

Расторопный антрепренер заставлял ее есть гречиху, не играть с другими

детьми – дальше будет аккорд неверен, она выросла в Выхино и в глаза до-

рогому лиху посмотреть захотела, но выбор известных скверен, ограниченных

Библией и криминальным кодексом (не соврати собрата, не пей из его головы

мальвазию за обедом) был слишком беден, и ткала Иродиада семь покрывал

без братьев живущим Ледам. Первое покрывало бесшумно падает наземь, зна-

ем мы эту Иду – живя пудовой купчихой и погружаясь во тьму, с ее сероглазым

князем в поезд на Кострому, и в гавани слишком тихой под покрывалом вто-

рым томится сердце размером с голубиный зрачок на острие булавки, бедный

мой князь, и серое станет серым, умер вчера, неизбывная соль, мы жалки. Тре-

тье покрывало под ноги ложится спело, зимневишневое варево пенится на кар-

низе, и Саломея целует в губы того, для кого не спела, чтобы поставить штамп

в последней небесной визе. Четвертое покрывало ее обнимает, грея, все недо-

статки характера или дефекты кожи тайно вскрывая, ликуют ангелы, бедная Са-

ломея, кровь мироточит, подумаешь: «Мы похожи, сестры почти, боимся жупе-

ла, греемся у камина, пишем одно трехстраничное с рифмой времен упадка», пятое покрывало срываешь и триедина в этом обличье, у Иоанна будет одна до-

гадка. И узнавание ранит больней, чем твое копье – так Иоанн не скажет страж-

никам, мертвые губы немы. На покрывале шестом отпечаток ноги ее, только на

несколько лет отклонясь от темы, она достигнет прозрения или презренья нот. Я

узнаю твою тактику – мертвый язык лопочет, и под седьмым покрывалом сейчас

появится тот, кто твое древо жизни медленно обесточит.

44

***

Он уложил меня в ванну, велел не шевелиться, набросал туда лютиков, неза-

будок, еще какого-то хлама. Я не люблю цветы, конечно же, я тигрица, а может

лампа дневного света, а может – тибетский лама. Я простудилась, слегла, вды-

хала пары эфира, смотрела в окно на последний лист – разрисованная картонка.

А он рисовал меня, говорил: «Ты же знаешь, Фира – сломайся, но не согнись, и

рвется лишь там, где тонко». Тонкие планы моей биографии, синтетические па-

чули, лампы накаливания с октября под большим запретом. Он смывает послед-

ний штрих, а потом мы опять уснули, в рамках такого текста нужды говорить об

этом, конечно же, нет, я муза, до нитки промокшая в ванне довольно ржавой, до сердца продрогшая, до обескровленной сердцевины, я здесь на замке суве-

ренной чужой державой, кому насладиться славой, держись за чужие вины. Он

уложил меня в ванну беспечным пустым суставом, закольцевавшейся окольцо-

ванной птицей – банально слишком, ни плотностью, ни составом не отличаться, ни ветошью, ни излишком. Вот ты теперь Офелия, ты утонула, Мага, просто ле-

жишь на дне, на всех корешках бликуя, как образец толерантности терпит тебя

бумага, я примеряю маски, но к рыжему парику я всё никак не привыкну, блед-

ная сероглазка, зеленые линзы вставишь, тут же мой принц тоскует, пойдем на

реку, в правой руке почти не дрожит указка, там незабудки и лютики ветошью

счастья цепляются к человеку.

Дом моды

“Тантал

45

Совпадения

Селия и Люсинда думают: «Как мы напишем книгу, населим ее персонажа-

ми – главный злодей, королева, хитроумный идальго, служанка, пекарь, столе-

тье подобно мигу, не пей эту воду – козленочком станешь, только прямо, а не

налево. Как они будут в этой паучьей банке чаевничать, есть крендельки с ла-

дони, вспоминать происшествия за день и думать, что завтра сложат два и два, как они запнутся о куст сирени – нет четкости при поклоне, нет выверенности

движений и мир между ними прожит». Селия и Люсинда думают: «Как мы по-

ставим пьесу, как режиссер Станиславский, словно заправский голем, нам го-

ворит: «Представьте, что вы идете по лесу, тут появляется волк», мы дрожим и

от страха стонем, покрываемся потом холодным, простужаемся – это ноябрь, девятнадцатый год, Одесса, так вот и Вера Холодная, ей хоть несли мимозы», тут режиссер говорит нам: «Пора выходить из леса, правда, вы стали японка-

ми – слишком глаза раскосы». Селия и Люсинда думают: «Как мы поедем в Япо-

нию, чайный домик откроем, посадим там чайного человечка, который не бьет

посуду. Зная, что счастья нет, наслаждаться начнем покоем, вот тебе наша лю-

бовь, изреченная ниоткуда». Селия и Люсинда думают: «Книга почти готова, как