Около ларя, обвшаннаго со всхъ сторонъ валенками, рукавицами, гарусными шарфами, кушаками и прочими необходимыми вещами для простаго народа, стоитъ хозяинъ, русый ярославецъ, наврно романовскаго узда. въ валенкахъ, крытомъ сукномъ тулуп и бараньей шапк; отъ нечего длать онъ наигрываетъ на гармоник, составляющей также артикулъ его торговли.
— Что покупаете, кавалеръ? кричитъ онъ проходящему мимо солдату.
Солдатъ останавливается и смотритъ на товаръ.
— Перстенекъ, сережки для самой, бармоне? предлагаетъ ему ярославецъ уже успвшій положить въ сторону свой музыкальный инструментъ.
— Сусемъ не то, зеркало треба.
— Зеркало, изволь есть, что ни-на-есть важнецъ, — вотъ такъ удружу. Держи! говоритъ онъ, обтирая рукавомъ зеркало.
— Это великонько, по меньше, чтобъ за обшлагъ входило.
— Изволь и эвтакія есть. Бери!
Солдатъ принимаетъ зеркало, глядитъ въ него и начинаетъ строить рожи.
— И не разсматривай, кавалеръ: хоть на изнанку рожу вывороти, все врно покажетъ. Зажмурясь бери. Ужъ на томъ стоимъ!
— Цна?
— Съ кого три гривенника, — съ тебя четвертакъ!
— У мст съ тобой? хладнокровно спрашиваетъ его солдатъ.
— Что-жъ, кавалеръ, шутишь что-ли? давай цну!
— Восемь копекъ.
— Полно безобразничать-то, давай цну! Ну вотъ что, ты ужъ мн понравился, кавалеръ важный, Егорья, значитъ пришпиленъ, давай пять-алтынный.
— Гривенникъ дамъ.
— Нтъ, служба, себ дороже….
Солдатъ трогается съ мста…
— Прибавь хоть дв-то копйки!
— Ни гроша.
— Эй, кавалеръ, воротись! даешь одиннадцать?
— Нтъ.
— Ну, что съ тобой длать, давай деньги.
Учинивъ продажу, торговецъ снова беретъ гармонику и начинаетъ наигрывать.
— Степанъ Ефимычъ, полно теб бса-то тшить, брось! знаешь нон дни-то какіе, постъ вдь, кричитъ ему та самая рубашечница, которая ругалась съ башмачницей Наумовной.
И Степанъ Ефимычъ, слушаясь совта рубашечницы, оставляетъ на время свои музыкальныя упражненія. Вообще женщины играютъ здсь главную роль, да и не на одномъ мст торжища, а даже и въ домашнемъ быту, потому что мужья ихъ, получая ничтожное жалованье, находятся въ совершенной ихъ зависимости.
— Что вашъ-то? спрашиваетъ одна сосдка другую про мужа.
— Да ничего, теперь пересталъ безобразничать, остепенился, а то, просто бда какъ пилъ: изъ дому таскать сталъ. Передъ самой масляной утащилъ съ фатеры кота, да и продалъ въ лабазъ, гд мы муку забираемъ. И, матушка, вдь, думаешь, онъ мн дешево стоитъ? На прошлой недл сюртукъ ему справила, четырнадцать рублевъ всталъ. Только изъ-за казенной фатеры и маюсь съ нимъ, самъ-то только на сапоги себ и достанетъ, а то все пропиваетъ.
— Грхи, мать моя, грхи да и только!… и мой тоже пошаливаетъ. «Дай, говоритъ, мн, Степановна, десять рублевъ, я, говоритъ, у насъ въ казармахъ, водкой торговать буду: барышистое, говоритъ, дло.» Я ему съ дуру-то и поврила, да и дала, ну онъ, какъ путный, и водки купилъ, да самъ первый и нализался; пришли товарищи начали поздравлять съ начатіемъ дла, да всю водку-то и выпили. Ужъ ругала, ругала я его; гд, говорю, теб пьяной рож водкой торговать, сиди, говорю, по-прежнему въ швальн своей.
Въ то самое время, когда кумушки разсказываютъ о непотребности и пьянств своихъ сожителей, недалеко отъ нихъ происходитъ слдующая сцена: Какой-то чухонецъ въ шапк съ ушами на манеръ женскаго капора, купилъ себ платокъ и подаетъ торговцу новенькую трехрублевую бумажку. Тотъ долго смотритъ ее на свтъ, и говоритъ:
— А знаешь что, вейка, вдь бумажка-то фальшивая; что ежели-бы я не доглядлъ, вдь ты бы меня надулъ….
— Какъ, что ты врешь? кричитъ испугавшійся чухонецъ.
— Нтъ, братъ, не вру, а правду говорю. Да ты лапы-то не протягивай, я ее теб не дамъ; ты, можетъ, самъ ее сдлалъ.
Чухонецъ труситъ не на шутку.
— Вотъ, братъ, твоя бумажка, смотри! и торговецъ раздираетъ ее пополамъ…
Чухонецъ вскрикиваетъ, вырываетъ у него изорванную бумажку и начинаетъ браниться, изрыгая весь лексиконъ финской ругани. Онъ по простот своей думаетъ, что разорванная бумажка никуда не годится. Торговецъ начинаетъ хохотать, къ нему подходятъ другіе и начинаютъ вторить.
— Да ужъ теперь-то бери ее, она теперь ничего не стоитъ.,
Чухонецъ чуть не плачетъ, а все еще ругаетея, а ларьники такъ и покатываются со смху. Бумажка была настоящая и торговецъ хотлъ только посмяться надъ покупателемъ. Наконецъ онъ сжалился надъ нимъ.
— Ну, лайба, ужъ жалко мн тебя, бери платокъ, давай бумажку, такъ и бытъ уже сдадимъ теб съ нее сдачи, только гривенникъ промну.