Аптекарь

– Я слушала тебя и… – начала было девушка своим естественным голосом, и, заметив мое удивление, пояснила: – Франц знает все. А мне хочется, наконец, побыть самой собой… Так вот, я слушала тебя, и мне подумалось, что человек, уже оказавшийся когда-то в горниле войны, никогда больше не сможет чувствовать себя уютно, когда война закончится. Потому что, пройдя войну, ты становишься кем-то, кто познал истину, и ты даже готов ее проповедовать. Но некому слушать. Пробыв сколько-то времени в грязи и крови, ты хочешь видеть мир чистым и неискаженным, честным и справедливым. Но видишь совершенно другое… И действительно, как ты говоришь, хочется изменений. Атака воспламеняет, ты чувствуешь за спиной крылья, и в момент, когда атакуешь, ощущаешь неистовый восторг. Поэтому позже, когда наступают эти скучные дни, о которых ты упомянул, душа с этим не умеет смириться. Душа бунтует и рвется в бой… Французы стояли под Дюнкерком десять лет. Не знаю, как столько времени можно выдержать. Для меня года хватило, чтобы чуть не взвыть, когда не происходило ничего. Я жила только штурмами и ночными враждебными наскоками. Потом зашивала раны, кромсала, резала, рубила…

– Дюнкерк был неприступной крепостью с глубоким рвом и высоким валом. И пока не прибыли казаки во главе с Богданом Хмельницким, дело не продвигалось, – сказал Иоганн. – Только тогда и начался самый большой праздник. Не было дня без боя. А потом казаки, разведав околицы, коварством проникли в крепость, открыли ворота, и, наконец, ворвались мы. О, какой это был восторг – бежать вперед! В правой руке – меч, в левой – пистолет. И этот крик, этот сумасшедший крик атаки – он до сих пор звучит у меня в ушах. Иногда просыпаюсь среди ночи и кричу… кричу что-то невнятное, бессмысленное… то, что кричат в бешеной стычке с врагом… когда криком своим хочешь его оглушить…