Арабская поэзия средних веков

Когда я, став паломником, найду ее у врат
Святого дома божьего, где голуби парят,

Тогда своей одеждою коснусь ее одежд,

Отринув запрещения зловредных и невежд.

Она развеет боль мою улыбкою одной,

Когда у ложа смертного предстанет предо мной.

Подобных мне и не было, сгорающих дотла,

Желающих, чтоб к пеплу их любимая пришла!

О, вечно вместе жить бы нам! А в наш последний час

В одной могиле, рядышком, пусть похоронят нас.

Ту, чья улыбка нежная и тонкий, стройный стан

С ума сведут и старого, — увозит караван.

Хотел поцеловать ее, — строптивости полна,

Мне, словно лошадь всаднику, противилась она.

Но прикусила палец свой и сделала мне знак:

«Боюсь я соглядатаев, — теперь нельзя никак!..»

«О, чудный день, когда восточный веял ветер…»

О, чудный день, когда восточный веял ветер
И облака в ее краях рассеял вечер,

Когда откочевал мой род в края другие,

Но быть я не хотел там, где мои родные…

О горы вкруг ее становья! На мгновенье

Раздвиньтесь: пусть несет от милой дуновенье

Восточный ветерок: вдохнув его прохладу,

Я исцелю свой жар и обрету усладу.

Недаром ветерку дано такое свойство:

Из сердца гонит он тоску и беспокойство.

Где чудная пора, куда ушли без вести

Утра и вечера, когда мы были вместе!

Простит ли Лейла мне, что все ее поносят?

А мне бранить ли ту, что миру свет приносит?

Сиянием своим она всю землю нежит,

И лишь моей душе мой светоч не забрезжит.

Больны мои глаза любовью, но страдальца

Ей просто исцелить прикосновеньем пальца.

Душа моя забыть любимую не может,

И душу я браню, но разве брань поможет?

Когда я с Лейлой был, — с тех пор не каюсь в этом,

Я целомудрия связал себя обетом.

У опустевшего ее стою становья,—

И вновь схожу с ума, ее желаю вновь я!

«О, мне давно Урва‑узрит внушает удивленье…»

О, мне давно Урва^{118}

-узрит внушает удивленье:Он притчей во языцех был в минувшем поколенье,
Но избавленье он обрел, спокойной смертью умер.
Я умираю каждый день, — но где же избавленье?

«Поохотиться в степях на газелей все помчались…»

Поохотиться в степях на газелей все помчались.
Не поехал я один: о газелях я печалюсь.

У тебя, моя любовь, шея и глаза газельи,—

Я газелей целовал, если на пути встречались.

Не могу внушать я страх существам, тебе подобным,

Чтоб они, крича, вопя, с жизнью милою прощались.

«Нет в паломничестве смысла…»

Нет в паломничестве смысла, — только грех непоправимый,—
Если пред жильем подруги не предстанут пилигримы.
Если у шатра любимой не сойдут они с верблюдов,
То паломничества подвиг есть не подлинный, а мнимый.

«Весть о смерти ее…»