Арабская поэзия средних веков

Вспоминаю Лейлу мою и былые наши года.
Были счастливы мы, и нам не грозила ничья вражда.

Сколько дней скоротал я с ней, — столь же длинных, как тень копья,

Услаждали меня те дни, — и не мог насладиться я…

Торопили верблюдов мы, ночь легла на степной простор,

Я с друзьями на взгорье был, — разгорелся Лейлы костер.

Самый зоркий из нас сказал: «Загорелась вдали звезда —

Там, где Йемен сокрыт во тьме, там, где облачная гряда».

Но товарищу я сказал: «То зажегся Лейлы костер,

Посредине всеобщей мглы он в степи свой огонь простер».

Ни один степной караван пусть нигде не рубит кусты,

Чтоб горел только твой костер, нам сияя из темноты!

Сколько дел поручали мне, — не запомню я их числа,—

Но когда приходил к тебе, забывал я про все дела.

О друзья, если вы со мной не заплачете в час ночной,

Поищу я друга себе, чтоб заплакал вместе со мной.

Я взбираюсь на кручи скал, я гоним безумьем любви,

Чтоб на миг безумье прогнать, я стихи слагаю свои.

Не дано ли разве творцу разлученных соединять,

Разуверившихся давно в том, что встреча будет опять?

Да отвергнет Аллах таких, кто, увидев мою беду,

Утверждает, что скоро я утешительницу найду.

В рубашонке детской тебя, Лейла, в памяти берегу

Я с тех пор, как вместе с тобой мы овец пасли на лугу.

Повзрослели дети твои — да и дети твоих детей,

Но, как прежде, тебя люблю или даже еще сильней.

Только стоило в тишине побеседовать нам вдвоем,—

Клевета настигала нас, отравляла своим питьем.

Пусть Аллах напоит дождем благодати твоих подруг,—

Увела их разлука вдаль, никого не видать вокруг.

Ни богатство, ни нищета не дадут мне Лейлу забыть,

Нет, не каюсь я, что любил, что я буду всегда любить!

Если женщины всей земли, блеском глаз и одежд маня,

На нее стремясь походить, захотят обольстить меня,—

Не заменит Лейлу никто… О друзья, мне не хватит сил,

Чтобы вынести то, что бог и любимой и мне судил.

Ей судил он уйти с другим, ну а мне, на долю мою,

Присудил такую любовь, что я горечь все время пью…

Вы сказали мне, что она обитает в Тейме с тех пор,

Как настало лето в степи… Но к чему такой разговор?

Вот и лето прошло уже, но по-прежнему Лейла там…

Если б злые клеветники удалились отсель в Ямам,

Ну а я бы — в Хадрамаут, в отдаленнейшие места,

То и там, я верю, меня б отыскала их клевета.

Как душонкам низким таким удается — чтоб им пропасть! —

Узы нашей любви рассечь, опорочить светлую страсть?

О Аллах, меж Лейлой и мной раздели любовь пополам,

Чтобы поровну и тоска и блаженство достались нам.

Светлый мой путеводный знак, — не успеет взойти звезда,

Не успеет блеснуть рассвет, — мне о ней напомнят всегда.

Из Дамаска ли прилетит стая птиц для поиска гнезд,

Иль над Сирией заблестит острый Сириус в бездне звезд,

Иль, почудится мне: ее имя кто-то здесь произнес,—

Как заплачу я, и мокра вся одежда моя от слез.

Лишь повеет ветер весны, устремляясь в ее края,—

К Лейле вместе с ветром весны устремится душа моя.

Мне запретны свиданья с ней, мне запретен ее порог,

Но кто может мне запретить сочинение страстных строк?

Не считал я досель часы, не видал, как время текло,

А теперь — одпу за другой — я ночей считаю число.

Я брожу меж чужих шатров, я надеюсь: наедине

Побеседую сам с собой о тебе в ночной тишине.

Замечаю, когда молюсь, что не к Мекке лицом стою,

А лицом к стоянке твоей говорю молитву свою.

Но поверь мне, Лейла, что я — не язычник, не еретик,

Просто ставит моя любовь лекарей с их зельем в тупик.

Как любимую я люблю! Даже те люблю имена,

Что звучат, как имя ее, — хоть сходна лишь буква одна…

О друзья, мне Лейла нужна, без нее и день — словно год.

Кто ее приведет ко мне или к ней меня приведет?