Ардаф

По мере того как он углублялся в центр города, толпа уплотнялась, так что шум транспорта и многоголосый гомон становились почти оглушительными для его слуха. Богато украшенные кареты, запряжённые прекрасными лошадьми и направляемые персонажами, чьи наряды, казалось, прямо-таки горели золотом и драгоценностями, прокатывались бесконечной процессией; продавцы фруктов, тащившие свои великолепные, сочные товары в огромных позолоченных, сплетённых из мха корзинах, стояли почти на каждом углу; девушки-цветочницы, прекрасные, как их цветы, высоко поднимали изящными руками широкие плетёные подносы, переполненные ароматными цветами, увязанными в букеты и венки; и там двигалось бесчисленное множество необычных маленьких квадратных тележек, в которые были запряжены мулы с колокольчиками на ошейниках, и их непрестанный перезвон при движении через толпу создавал неумолчную весёлую музыку. Транспортные средства носили имена торговцев, поставщиков вин и всех возможных видов продуктов, но, за исключением этих столь необходимых дельцов, улицы наводняли ещё и элегантные бездельники обоих полов, которым, казалось, нечем было заняться, кроме развлечений.

Женщины особенно выделялись ленивой грацией манер: они скользили тут и там с беспечной, парящей, непередаваемо привлекательной лёгкостью; более того, многие из них обладали исключительной красотой тела и лица – красотой, которую значительно усиливала художественная простота их наряда. Он состоял из прямого, узкого платья, туго собранного под горлом и стянутого в талии переплетённым поясом из серебра, золота и иногда драгоценностей; руки, подобно мужчинам, были обнажены, и маленькие изящные ступни защищали сандалии, завязанные перекрещивающимися, кокетливо завязанными лентами. Причёска, очевидно, отдавалась на волю вкуса, а не рабского копирования моды; некоторые женщины просто позволяли волосам свободно струиться по плечам; другие туго заплетали их или небрежно связывали в толстый узел на макушке; но все без исключения носили белые головные уборы: платки длинные, прозрачные и тонкие, как кашемир, которые они отбрасывали назад или с радостью заворачивались в них. И вскоре, при виде нескольких таких прекрасных созданий, проходивших мимо с тихим смехом и нежными голосами, внезапное воспоминание всплыло в смущённом мозге Олвина: старое-старое воспоминание, которое, казалось, лежало погребённым среди его мыслей веками; воспоминание об истории под названием «Ламия», написанной в стихах, столь же прекрасных, сколь и умело сыгранная мелодия. Кто же написал эту историю? Он не мог бы сказать, но вспомнил, что в ней говорилось о змее в образе красивой женщины. И женщины в этом странном городе выглядели так, словно они тоже имели змеиное происхождение: было нечто столь же мягкое, и гибкое, и струящееся в их движениях и жестах. Устав от ходьбы, обезумев от всевозрастающего шума и чувствуя себя потерянным в толпе, он, наконец, заметил широкую великолепную площадь, окружённую удивительно статными зданиями, а в её центре находился огромный белый гранитный обелиск, возвышавшийся белоснежной колонной на фоне глубокой синевы небес. У её подножия громоздкий скульптурный лев, тоже из белого гранита, лениво возлежал, зажав между лап щит; и по обеим сторонам играли два красивых фонтана: изящные спиралевидные колонны воды взмывали вверх, выше даже самой вершины обелиска, так что его каменный лик был мокрым и блестящим от радужных брызг.

Здесь он свернул в сторону с основной улицы, повсюду его окружали высокие, тенистые деревья и под ними скамейки с фантастической резьбой; Олвин решил присесть отдохнуть и не спеша обдумать своё возбуждённое и необычайное состояние рассудка.

Когда он проходил мимо скульптурного изваяния льва, то заметил чёткие слова, выбитые на щите в его лапах: «Львом и змеёю расцветёт Аль-Кирис».

Не было никаких затруднений в понимании этого предложения: Олвин мог прочесть его ясно и чётко, но всё-таки на каком языке оно было написано и откуда он известен ему столь хорошо? Со вздохом, что вырвался почти стоном, он апатично опустился на скамью и, уронив голову на руки, чтобы отгородиться от всех странных видений, которые столь сильно терзали его разум, он начал подвергать себя терпеливому, серьёзному изучению.

Во-первых, кто он такой? Первая часть ответа на этот вопрос пришла незамедлительно: Теос. Теос кто? Мозг его отказывался уточнять, а лишь повторял «Теос, Теос» снова и снова, но более ничего!

Содрогнувшись от смутного ужаса, он спрашивал себя дальше: откуда я пришёл? Ответ последовал прямой и решительный: с Ардафа. Но что такое «Ардаф»? Это была не страна и не город, а пустое поле, на котором он увидел… Ах! кого же он увидел? Он яростно сражался с самим собой за некий ответ на этот вопрос, но его не было! Тотальная молчаливая темнота стала единственным результатом внутреннего напряжения, которому он подвергал свои мысли!