Ардаф

– Несчастный Забастес! – сказал он с выражением добродушного снисхождения. – У него самый колкий язык во всём Аль-Кирисе! Он истинное порождение извращённости и злобливости, весьма достойный четырёх сотен золотых в год, которые я ему плачу за то, что он исполняет обязанности моего писаря и критика. Как и любому из нас, ему необходимо жить, есть и скромно одеваться – и в том, что его единственный литературный талант находится в подчинении у лучшего человека, чем он сам, заключается его беда, равно как и вина. Да! Он мой оплаченный критик, получающий деньги за то, что выступает против меня при любой возможности, публично и дома, на радость тем, кто пожелает слушать его недовольное бормотание; и, клянусь священным Покровом, я не могу сдержать смеха, когда думаю о нём. Он полагает, что слова его что-то значат для людей, – увы, бедный старик! Его презрение и ругательства лишь подпитывают мою славу! Нет, по правде сказать, я в нём нуждаюсь, равно как и король нуждается в эскорте дураков, для того чтобы веселить меня в свободные мгновения, ибо есть нечто гротескное в созерцании его язвительного фиглярства, которое не замечает в жизни ничего иного, кроме еды, сна, строительства и торговли. Такой человек, как он, никогда не поймёт, что есть и другие, вдохновлённые небесами люди, для кого все банальности принимают изящную форму и значение; для кого цветы раскрывают свои ароматные тайны; для кого птицы не просто поют, но говорят с ним самыми мелодичными речами; для чьих мечтательных глаз сами солнечные лучи прядут яркие фантазии в воздушном пространстве, более реальные, чем все королевства мира! Ослеплённый и несчастный Забастес! Он глуп, как камень, и от него тайны природы навечно сокрыты. Триумфальный марш звёзд, краткая яркая вспышка горящей кометы, гимн розы, когда она преподносит своё алое сердце улыбке солнца, хор зелёных листьев, поющий хвалебные гимны ветру, бесконечный эпос возвышенного безмолвия небес, где шагает белая луна, блуждающая, словно девица в поисках любви, – все эти и иные бесчисленные радости утрачены для него – радости, которыми Сах-Лума, дитя высших богов и баловень судьбы, упивается вместе со светом и воздухом.

Глаза его смягчились, исполнившись мечтательного, интенсивного блеска, который придавал им новую и почти трогательную прелесть, пока Теос, ловя каждое сказанное им слово, гадал, было ли в мире нечто более прекрасное, чем сладостные звуки подъёма и падения его неповторимого голоса; голоса, столь изящного, чистого и богатого, как и нежная игра золотой флейты.

– Да! Хоть мы и смеёмся над Забастесом, но мы должны и пожалеть его, – продолжал он более весёлым тоном. – Его судьба незавидна. Он всего лишь критик, он не мог бы опуститься ниже; человек, сам не способный создать ничего великого, прячется за чужими ошибками. И теми, кто сам гнушается истинной поэзии, со временем будут гнушаться и другие; баланс справедливости никогда не нарушается в подобных вещах. Поэт завоёвывает любовь всего мира и бессмертную славу, а его противоположность – критик – лишь краткосрочное презрение и вечное забытье. Идём, – добавил он, обращаясь к Теосу, – предоставим этих девушек их занятиям. Нифрата! – Тут его ослепительная улыбка сверкнула, как солнечный луч. – Ты принесёшь нам фрукты и молодое вино; мы проведём день дома вдвоём. Прикажи моему управителю приготовить Розовую спальню для гостя, и пусть Афазель и Зимра ждут его там.

Все девушки поклонились в безоговорочном подчинении, касаясь руками лба, и Сах-Лума, показывая путь, вежливо пригласил Теоса следовать за ним. Так он и сделал, сознавая на ходу два отчётливых чувства: во-первых, что таинственное психическое возбуждение, которое он испытывал с тех пор, как оказался столь неожиданно в этом странном городе, всё ещё не рассеялось; во-вторых, что он ощущал, будто был знаком с Сах-Лумой в прошлой жизни! Его память всё ещё оставалась чистой касательно прошлого, но этот факт не переставал тревожить его, и он оставался совершенно спокойным, и вместе с тем довольным, своим нынешним окружением. Короче, пребывание в Аль-Кирисе представлялось ему вполне согласным с должным ходом вещей, в то время как дружба Сах-Лумы являлась даже более естественной и знакомой его разуму, чем все прочие естественные и знакомые вещи.

Глава 13. Дворец поэта