Ардаф

Он почувствовал себя отчасти ослеплённым блеском всей этой сцены; головокружительной яркостью цветов; горением глубоких и нежных оттенков, коварно перемешивающихся и контрастирующих; великолепной пышностью покачивающихся цветов, что, казалось, вздымались, словно море, к самым окнам; и, хотя в мозгу его лениво витало много мыслей, он не мог выразить их словами. Он рассеяно уставился в пол, выложенный пёстрой мозаикой и закиданный мягкими, тёмными, пушистыми шкурами диких животных; недалеко от него стоял огромный бронзовый пюпитр, который поддерживал скульптурный грифон с рогами, загибавшимися кверху в форме канделябра; арфоносец принёс арфу, и теперь она стояла на видном месте, украшенная миртом, – некоторые из гирлянд, сплетённых девушками, несомненно, использовались для этой цели.

И всё же было нечто нереальное и фантастическое в великолепии, что повсюду окружало его; он чувствовал себя так, словно был зрителем в огромном зале, где занавес только что поднялся перед первой сценой спектакля. Он с сомнением размышлял внутри своего смущённого разума, была ли такая королевская жизнь привилегией, или правом, или традицией для поэтов вообще, когда Сах-Лума снова заговорил, махнув рукою в сторону одного из бюстов около себя, – массивной, нахмуренной головы, великолепно выполненной художником.

– Вот это славный Оразель! – сказал он. – Праотец, как всем нам известно, искусства Поэзии и всей истинной литературы! И всё же находятся те, кто клянётся, что его никогда не было, ай! Хотя его поэмы и дошли до нас, я слышал множество споров среди так называемых мудрецов, подобных Забастесу, по поводу его стиля и методов стихосложения. Всё написанное им носит дух пера одного мастера, тем не менее болтливые спорщики утверждают, что его знаменитая работа «Рува-Калама» передавалась в восточной устной традиции, пока не дошла до нас в её «улучшенной» нынешней форме. «Улучшенной!» – и Сах-Лума презрительно рассмеялся. – Как будто бормотание эпической поэмы дедом внуку может как-то её улучшить! Да при этом она скорее ухудшится, если вообще не выродится в обычные частушки! Нет, нет! «Рува-Калама» – это достижение одного из величайших умов; не двадцать Оразелей кряду родилось, чтобы создать её, а был, и мог быть, лишь один, и он по праву превосходства есть величайший из бессмертных бардов! Равно как и глупцы могут впоследствии спорить и говорить, что было много Сах-Лум! Только я не преминул позаботиться о том, чтобы потомки знали, что это был только я один – непревзойдённый певец вдохновлённых любовью песен на всём протяжении этого мира!

Он вскочил из своей лежачей позы и привлёк внимание Теоса к другому бюсту, даже более красивому, чем первый; он стоял на пьедестале с венком на голове и лаврами у основания.

– Божественный Гиспирус! – воскликнул он, указывая на него в каком-то экстазе. – Мастер, у которого я, быть может, перенял совершенную восторженность собственного слога! Он обладает, как ты знаешь, непревзойдённой и вселенской славой, и всё же – ты не поверишь! – в прошлом нашлась в Аль-Кирисе одна свинья, избравшая его предметом своей брани, а прочие свиньи присоединились к нему смрадным блеянием. Удивительные пьесы Гиспируса! Величайшие трагедии, воздушные комедии, нежнейшие фантазии, когда-либо рождённые умом человека, были поставлены под сомнение этими жвачными животными! И одна самая непрошибаемая ослиная голова прикинулась, что обнаружила отрывок из тайного письма, которое должно, как думали эти глупцы, доказать, что Гиспирус не был автором собственных работ, а был лишь обманщиком и копировал вдохновение другого, менее известного человека! Клянусь богами! Можно было бы посмеяться над глупой скотиной, не будь он вместе с тем слишком ничтожным, чтобы вызвать даже насмешку! Гиспирус – предатель искусства, которому он служил и которое прославлял? Гиспирус – литературный обманщик и фальсификатор? Клянусь головою Змеи! Они могут скорее доказать, что ясное солнце на небесах – это обычная масляная лампа, чем пытаться умалить хоть на йоту прозрачную славу благороднейшего из поэтов всех веков!

Охваченный энтузиазмом, с горящим взглядом и порывистыми речами, слетавшими с языка, с откинутой головой и воздетыми руками Сах-Лума выглядел чарующе, и Теос, чьему затуманенному разуму имена Оразеля и Гиспируса ни о чём не говорили, тем не менее был тронут явной многозначительностью его замечаний, которые, казалось, были вынесены из некоего спора в литературном мире, случившегося совсем недавно. Он был озадачен и пытался нащупать точку опоры, вокруг которой его мысли витали столь расплывчато, но не мог прийти ни к какому конкретному выводу. Блестящий, подобный метеору Сах-Лума тем временем метался туда и сюда по комнате, выхватывая определённые тома с перегруженных стеллажей и сваливая их в кучу на маленьком столике рядом со своим гостем.