Ардаф

Смиренно преклонив колени, один – перед Теосом, второй – перед Сах-Лумой, они подняли эти огромные блестящие чаши и застыли неподвижно. Сах-Лума погрузил лицо и руки в прохладную, ароматную жидкость, и Теос последовал его примеру; по окончании этих лёгких омовений пажи исчезли, возвратившись обратно почти тотчас же с корзинами опавших лепестков роз, белых и красных, которые они обильно разбросали по комнате. Приятный сладковатый, но ненавязчивый аромат начал освежать уже надушенный воздух, и Сах-Лума, упав снова на свою подушку, предложил Теосу занять такое же расслабленное положение напротив. Он немедленно подчинился, снова уступая ленивой роскоши и сладострастному легкомыслию; теперь аромат ладана уже перемешался с запахом сорванных лепестков роз; пажи пополнили горелки ладаном и, покончив с этим, каждый из них принёс по широкому, длинному пальмовому листу и, заняв свои места, они начали обмахивать двоих молодых людей медленно и с размеренной осторожностью, стоя молча, как маленькие чёрные статуи, случайным образом двигая лишь белыми яблоками глаз да изящно помахивая вверх-вниз изогнутыми листьями.

– Вот так и должен жить поэт всегда! – прошептал Теос, поднимая взгляд с мягких подушек на Сах-Луму, который лежал с полуприкрытыми глазами и задумчивой улыбкой на прелестных губах. – Быть центром средоточия красоты с ничтожными, но прекрасными идеями, чтобы разорвать очарование одиночества. Королевство счастливых фантазий должно принадлежать ему, вкупе с вратами, запертыми от нежелательных гостей; вратами, которые не распахнутся ни перед кем, кроме покоряющего прикосновения женского поцелуя! Ибо главный ключ любви должен отпирать все двери, включая и двери мечтаний менестреля!

– Ты так думаешь? – лениво проговорил Сах-Лума, слегка поворачивая свою тёмную, изящную голову на бледно-розовой атласной подушке. – Нет, по правде сказать, были времена, когда я мог изгнать женщину из своих мыслей, как обычный раздражитель прозрачного эфира поэзии, в котором купается мой дух. Есть в любви некое неудобство, которое заключается в том, что прекрасные человеческие бабочки слишком часто утомляют цветок, чей мёд так стремятся испить. Тем не менее страсть любви несёт в себе определённое удовольствие, и я ему поддаюсь, когда оно меня увлекает, равно как я уступаю и прочим приятным ощущениям, однако есть люди, которые неблагоразумно хранят свою страсть слишком долго и превращают любовь из забавы в убожество. Многие умрут ради любви – все они глупцы! Умереть ради славы, ради известности – это я могу понять, но ради любви!.. – он засмеялся и, подхватив раздавленный лепесток розы, он подбросил его в воздух одним пальцем: – Я бы скорее умер ради этого погибшего лепестка, чем ради скоротечной женской красоты!

На этих словах вошла Нифрата, неся золотой поднос с высоким кувшином, двумя кубками и корзиной фруктов. Она подошла сначала к Теосу, и он, приподнявшись на локте, оглядывал её с новым восхищением и интересом, пока она разливала вино по кубкам, бывшим, как он заметил, инкрустированными орнаментом из множества маленьких бриллиантов.

Он был поражён печальностью её красоты, и, когда она стояла перед ним с опущенными глазами, румянец отчётливо вспыхнул и поблёк на её щеках и её грудь беспокойно вздымалась под свободно ниспадающими складками розового одеяния; необъяснимое чувство жалости охватило его, словно он вдруг узнал о какой-то её внутренней скорби, которую он был совершенно не способен утешить. Он заговорил бы, но не смог найти подходящих слов, и когда он выбрал отличный персик из предложенной ему горы фруктов, то всё ещё продолжал смотреть на неё. Когда она повернулась к улыбавшемуся Сах-Луме, он приказал ей поставить серебряный поднос на низкий бронзовый столик рядом с собою. Она так и сделала и с горящим румянцем на щеках молча стояла в ожидании. Сах-Лума лёгким движением принял полусидящую позу и, обхватив её за талию, притянул к своей груди и поцеловал.

– Мой прекраснейший лунный лучик! – сказал он весело. – Ты такая же тихая и спокойная, как и твои ещё не воплощённые сёстры, что бегут по небесам и танцуют на реке, когда мир спит! Мирт! – и он оторвал веточку от цветка на груди её платья. – К чему тебе венок поэта? Клянусь, ты, словно этот Теос, решила носить веточку из моей увядшей короны ради собственной радости, не так ли? – Горячий болезненный румянец залил лицо Нифраты, влага подавленных слёз заблестела в её глазах; она ничего не ответила, но лишь умоляюще глядела на маленький цветок в руках Сах-Лумы. – Глупое дитя! – продолжал он лениво, помещая его обратно на её разрывавшуюся от страха грудь. – Ты радуешься мёртвым листьям, освящённым песнью, раз думаешь, что они чего-то стоят, но я бы предпочёл видеть бутон розы любви на твоей прекрасной белой груди, чем отброшенные лавры славы!

И, налив себе кубок вина, он поднялся, глядя на Теоса с улыбкой.

– За твоё здоровье, мой благородный друг! – воскликнул он. – И за радости уходящего часа!