Ардаф

Теос с удивлением смотрел на его похоронные, чёрные одежды, висевшие на нём, как саван; на его длинную, нечёсаную бороду и седые волосы, ниспадавшие в беспорядке по плечам; на его таинственную фигуру, которая, несмотря на путы, держалась прямо и твёрдо, выражая бесстрашие и спокойное достоинство. Было нечто сверхъестественно значительное и странным образом вдохновляющее в нём, нечто властное и дерзкое в прямом и пристальном взгляде, который он устремил на короля; и на миг воцарилась глубокая тишина – тишина, казалось, рождённая суеверным ужасом, вдохновлённым простым фактом его присутствия. Взгляд Зефоранима остановился на нём с холодным безразличием; он сидел очень прямо на своём троне, положив одну руку на меч, и не выказывал никаких признаков гнева по отношению к узнику, не считая того, что вены у него на лбу внезапно вздулись и распухли и украшения на широкой груди беспокойно вздрагивали вверх-вниз от участившегося дыхания.

– Мы приветствуем тебя, Хосрула! – проговорил он медленно и со зловещей улыбкой. – Львиная лапа наконец-то тебя накрыла! Слишком долго испытывал ты наше терпение, ты должен отречься от своих ересей или умереть! Что же теперь ты скажешь нам о роке, суде, тщетности славы? Будешь пророчествовать? Будешь нести веру? Будешь сбивать людей с толку? Будешь проклинать короля? Ты, безумный колдун! Дьявол и еретик! Что помешает мне прямо сейчас тебя убить? – И он наполовину вытащил свой грозный меч.

Хосрула встретил его угрожающий взгляд, даже не мигнув.

– Ничто не помешает тебе, Зефораним, – отвечал он, и голос его – глубокий, музыкальный и звонкий, поразил Теоса в самое сердце своим странным, предвещающим недоброе холодком. – Ничто, кроме твоего собственного презрения к трусости!

Рука монарха опустилась, румянцем вспыхнуло помрачневшее лицо. Внезапно повернувшись к вооружённой охране, он поднял руку властным жестом.

– Развязать его!

Верёвки и тяжёлые оковы упали, и очень скоро Хосрула уже обладал сравнительной свободой. Сначала он, казалось, не понял королевского благородства и не пытался пошевелиться; руки его были плотно сомкнуты, словно до сих пор в путах, и так, неподвижный и замерший, стоял он, когда Теос, глядя на него, начал гадать, состоял ли он поистине из плоти и крови, или, быть может, он был не более чем неким измождённым призраком, обретшим мистическую, искусственную форму иного мира, чтобы свидетельствовать о неведомом живым людям. Зефораним тем временем позвал виночерпия, прекрасного, как Ганимед, юношу, кто по знаку его величества подошёл к пророку и, налив вина из драгоценного кувшина в кубок из золота, предложил его ему с учтивой, приветственной улыбкой. Хосрула яростно вздрогнул, словно внезапно очнувшись ото сна, прикрыв рукою глаза, он уставился на весёлого слугу, затем оттолкнул кубок прочь, дрожа от возмущения:

– Прочь! Прочь! Вы вынуждаете меня пить кровь? Кровь! Она окрашивает землю и небеса! Небеса бледнеют и дрожат, серебряные звёзды меркнут, и ветры пустыни рыдают по грядущему, ибо никогда уже не созреет виноград и не соберут урожай! Кровь, невинная кровь! Алые моря крови, в которых, как разбитый и потерянный корабль, город Аль-Кирис никогда не восстанет вновь!

Эти страстные слова произвели самое глубокое впечатление. Несколько дворян обменялись нерешительными взглядами, а женщины привставали со своих мест, глядя на короля, словно в молчаливой просьбе удалиться. Однако повелительный отрицательный жест Зефоранима обязал их остаться.

– Ты безумец, Хосрула! – сказал монарх спокойным, размеренным тоном. – И из уважения к твоему безумию, а также к возрасту, мы до сих пор медлили с правосудием. Тем не менее чрезмерная жалость у великих королей слишком часто вырождается в слабость, а этого мы в себе не потерпим, даже ради нескольких оставшихся несчастных лет твоей жизни. Ты превысил пределы нашего терпения и больше не будешь нарушать законов – ты опасен для нашего королевства, ты истинный предатель и должен немедленно умереть. Ты проклят…

– Поистине! – перебил его Хосрула с тенью печали в насмешливом тоне. – Я высказал истину в век лжи! А это наиболее достойное смерти дело!

Он замолчал и словно бы снова погрузился в себя; Зефораним нахмурился, но ничего не ответил. Теоса всё более увлекало происходящее, было нечто роковое и предвещавшее нависшее над ними зло во всём этом. Вдруг Сах-Лума поднял глаза, и лицо его просияло.

– Во имя священного Покрова, – весело обратился он к королю. – Ваше величество слишком серьёзно воспринимает этого почтенного джентльмена! Я узнаю в нём одного из представителей своего ремесла: поэта и трагика, пристрастного к мелодраматичным улыбкам. – И, повернувшись к Хосруле, он добавил: – Ты ведь поломаешь вместе со мною копья о песню, седая борода? Ты прокаркаешь о смерти, а я спою о любви, а король выскажет своё суждение о том, чья мелодия сильнее и милее ему!

Хосрула поднял голову и встретил полунасмешливый взгляд Лауреата с видом бесконечного сострадания и сожаления.