И снова в перевёрнутом биноклеты встанешь под безлиственною веткой,почти неразличимая, с подсветкойчужих зрачков. Я знаю, что мой окликне слышишь ты. Мои глаза устали,и я опять бинокль переверну,и уплываю в твой глазной хрусталик,во влажную и тёмную винуего глубин. А в комнате моейсреди таких причудливых ночейтак тихо, что я сам здесь как бы лишний,когда в ней раздаётся тяжелокрик бабочки, о лампу опалившейслепое иллюзорное крыло.А в памяти моей — всё тот же снег.Мне в нём уже не больно, только странно,что кажется, ты всё глядишь с экранав том фильме, не оконченном навек.Там съёмки были сорваны, там гримстекал с лица, там запил оператор,и сценаристы плакали над ним.И ночь плыла, меняя свой фарватер.Любимая, ты вспомнишь ли меня?В последнем кадре — крупным планом — темень,пошедшая буграми простыня,сквозняк, ведущий счёт моим потерям.Моё плечо во тьму перетекло.И снег летит на чёрное стекло.1983«Не плачь, не плачь. Моя любовь тиха…»
Не плачь, не плачь. Моя любовь тиха,как Божий дар, лишенный суесловья.Пусть боль уйдёт в извилину стиха,с моею остывающею кровьюне смешанная. Снега, на стеклолетящего во мгле, я стану тише.Меня уже по горло замело,а ту, давно не плачущую, — выше…1983«Милая, смышлёная, смешная…»
Милая, смышлёная, смешная,непосильный, запоздалый дар мой!Я тобою помнить начинаю,утомлённый жизнью, как казармой.Всё до твоего возникновенья —смутное, безумное, слепое, —как иное летоисчисленье,ты переиначила собою.До утра склоняясь над бумагой,по причуде памяти опять ядетскою охваченный отвагой,длю, как изумление, объятье.Поводя озябшими плечами,с кроткими глазами наготове,ты мерцаешь долгими ночамитихой, бескорыстной наготою.Принимаешь робко и внезапно,золотые шепчешь обещанья,притворившись, будто бы не завтрадень благоговенья и прощанья.И, боясь, что ты ещё чужая,я уйду, тебя целуя наспех,от себя, как тяжесть, отрывая,и к себе приковывая насмерть.1983«Я помню полночь, дождь и то, как были трое…»