Аргонавты

Лэмпри в конечном счете связывает меня с парнем по имени Малкольм — другим бывшим полицейским из Лос-Анджелеса, который готов, вооружившись, сидеть возле нашего дома в машине без опознавательных знаков всю ночь и вести наблюдение, если мы того хотим. Мы хотим. Лэмпри говорит, что может сбить ставку до 500 долларов за ночь (в ЛА невероятно высокие ставки за «прикрытие» — так это называется). Я звоню матери за советом, а заодно чтобы предупредить ее, что на свободе бродит псих, — на случай, если его к ней потянет; она хочет прислать по почте чек на оплату одной или пары ночей Малкольма. Я чувствую благодарность, но и вину: ведь именно я задумала написать об убийстве Джейн, и, хотя умом я понимала, что несу за действия этого мужчины не большую ответственность, чем сама Джейн — за собственное убийство (что бы он ни говорил), менее просвещенную часть меня мутило от ощущения запоздалой кары. Я призвала нечто ужасное, и вот оно тут как тут — разгуливает с дипломатом в руке. Вскоре его образ слился в моем сознании с образом Джареда Ли Лофнера — человека, который двумя неделями ранее стрелял в представительницу Аризоны в Конгрессе Гэбби Гиффордс на парковке супермаркета в Тусоне, ранив еще восемнадцать человек. В доме Лофнера нашли стандартный ответ от Гиффордс, поверх которого он написал слова: «Сдохни, сука»; Лофнер часто говорил, что женщины не должны занимать посты во власти.

Меня не волнует, безумны ли эти люди. Их голоса всё еще ясно слышны.

Когда на втором сроке Буша-младшего приняли Патриотический акт, ты сделал несколько небольших ручных средств самозащиты. Условие было следующим: каждое средство должно было быть собрано из домашней утвари в течение нескольких минут. Ты уже подвергался насилию на почве ненависти — заработал два фингала, стоя в очереди за буррито (разумеется, ты погнался за обидчиком). Теперь ты думал так: если государство решит напасть на своих граждан, мы должны быть готовы — пускай наши средства самозащиты и жалкие. Среди художественных объектов самообороны были: кухонный нож, прикрепленный к бутылке из-под заправки для салата, нахлобученной на топорище; грязный носок, ощетинившийся гвоздями; полено, из одного конца которого, облитого уретановой смолой, торчали болты; и многое другое.

Однажды вечером, когда мы еще не жили вместе, я вернулась домой и нашла полено с болтами на коврике у двери. Ты уехал из города, и я была расстроена твоим отъездом. Но когда я поднялась по ступенькам и в сумерках увидела смутные очертания сделанного тобой оружия, то поняла, что ты любишь меня. Это был талисман защиты — способ обезопасить меня, пока тебя не было рядом, средство, с помощью которого я могла отбиться от кавалеров (если бы они появились). С тех пор я всегда хранила его у кровати. Не потому, что думала, что за нами придут. Но потому, что в нем грубое становится нежным — один из твоих, как поняла я впоследствии, главных талантов.

В год, когда умер мой отец, я прочла в школе рассказ о маленьком мальчике, который мастерил корабли в бутылках. Этот маленький мальчик жил по принципу: ты никогда не удивишься, когда произойдет худшее, если научишься представлять его заранее. Не зная, что этот принцип — точное определение тревожности по Фрейду («„Тревожность“ — определенное состояние ожидания или предвосхищения опасности, возможно даже неизвестного характера»), я принялась претворять его в жизнь. Будучи уже тогда заядлой «мемуаристкой», я начала писать истории об ужасных вещах в своей школьной тетрадке. Первым произведением была новелла под названием «Похищенная» о том, как меня и мою лучшую подругу Жанну похитила и пытала чокнутая семейная парочка. Я гордилась своим опусом и даже нарисовала для него вычурную обложку. Это был оберег: теперь-то Жанну и меня никогда не застанут врасплох похищение и пытки! Именно поэтому я смутилась и расстроилась, когда мама повела меня обедать в кафе, «чтобы поговорить об этом». Она сказала, что обеспокоена тем, что я написала, и учительница шестого класса — тоже. Я моментально поняла, что мне должно быть стыдно за рассказ — и с литературной, и с профилактической точки зрения.

Когда мы с Игги приехали домой из роддома после исступленной, беспорядочной и практически бессонной недели, мое сильнейшее ощущение счастья порой омрачала галлюцинация о том, что из его драгоценной новорожденной головки торчат ножницы. Возможно, их туда воткнула я, или, возможно, он поскользнулся и упал на них. Как бы то ни было, это видение — худшее, что я могла себе вообразить. Оно посещало меня, когда я пыталась уснуть после многих часов — а иногда и ночей — без сна. Мы так часто не спали, что вкрутили в гостиной красную лампочку и держали ее включенной всё время, чтобы солнце сменялось красным светом, а настоящей ночи не было. Однажды, блуждая в красном мареве, я призналась Гарри, что из-за плохих мыслей о ребенке подозреваю у себя послеродовую депрессию. Я так и не смогла рассказать ему о ножницах.