Аргонавты

Не помню, в чем заключалась связь между корабликами в бутылках (Арго?) и параноидальной тревожностью мальчика, который их собирал, но уверена, что она была. Не могу найти тот рассказ. Жаль — уверена, что его мораль заключалась не в том, что хорошее происходит оттого, что многократно представляешь худшее. Скорее всего, в сюжет вплывает старый мудрый морщинистый дедуля, который развеивает гиблые иллюзии внука, взяв его с собой посмотреть на диких птиц, пролетающих над холмом. Но, сдается мне, я подверстываю факты.

Тот старый мудрый морщинистый дедуля еще не появился в моей жизни. За него отдувается моя мать, которая живет и дышит проповедью профилактической тревожности. Когда я говорю ей, что мне будет гораздо легче, если она придержит тревожные мысли о моем новорожденном сыне при себе вместо того, чтобы писать мне, что ей не дает уснуть страх за его жизнь (а заодно и за жизни всех, кого она любит), она выходит из себя: «Ты ведь знаешь, что это не беспричинная тревога».

По мнению моей матери, люди не понимают, что к чему в этой жизни — каковы риски. Как может вообще опасение быть беспричинным, если всё неожиданное или ужасное, что произошло однажды, может случиться снова? В прошлом феврале под спальней мужчины, живущего неподалеку от Тампы, штат Флорида, образовалась воронка, пока тот спал; его тело никогда не найдут. Когда Игги было шесть месяцев, его поразил смертельно опасный нейротоксин, отравляющий примерно сто пятьдесят из четырех с лишним миллионов детей, ежегодно рождающихся в Соединенных Штатах.

Недавно моя мать посетила Поля смерти в Камбодже. По возвращении она уселась в нашей гостиной, чтобы показать мне фото из поездки, пока Игги ерзал по лохматому белому ковру (время выкладывания на животик). Совсем мне не хочется тебе об этом рассказывать при ребенке, сказала она, кивая в его направлении, но там есть один дуб, который называют «деревом-убийцей», о него красные кхмеры разбивали младенцам головы. Мозги тысяч детей разлетелись об это дерево. «Ясно», — говорю я. Прости, говорит она, не стоило мне тебе об этом рассказывать.

Пару недель спустя в телефонном разговоре она снова вспомнила об этой поездке: Не стоит мне об этом — ребенок ведь, — но у них там на Полях смерти есть такое дерево — «дерево-убийца»…

Я достаточно хорошо знаю свою мать, чтобы разглядеть в компульсивном повторении истории о дереве-убийце желание навязать мне внешний критерий ужаса: что может случиться с человеческим ребенком на этой планете. Не знаю, почему она так хочет убедиться, что этот критерий засел в моем сознании, но я свыклась с тем, что ей это необходимо. Она хочет, чтобы я знала: она стояла перед деревом-убийцей.

После того, как ко мне на работу заявился незнакомец, охрана кампуса поручила одному из сотрудников стоять у двери в аудиторию, где я веду занятия, в течение недели на случай его возвращения. В один из этих дней мы обсуждаем мощную пессимистическую книгу стихов Элис Нотли «Неповиновение»[72]. Одна студентка жалуется: По ее собственным словам, Нотли хочет свободной и красивой повседневности, но она зациклена на вещах, которые ненавидит и которых боится больше всего, а затем на протяжении четырехсот страниц окунает в них свое лицо, а заодно и наши. К чему всё это?

Эмпирически говоря, мы сделаны из звезд. Почему бы нам не говорить об этом почаще? Материя не покидает этот мир. Она просто продолжает перерабатываться, реорганизовываться. Ты неустанно повторял это мне, когда мы впервые встретились, — повторял, что в буквальном, материальном смысле что делается из где. Я не понимала ни черта из твоих объяснений, но видела, как ты этим горишь. И мне захотелось погреться. Я всё еще не понимаю, но, по крайней мере, отсюда уже рукой подать.

Нотли всё это знает; вот что рвет ее на части. Вот почему она мистик, почему запирает себя в темном чулане, почему вырубает себя ради видений. Да и может ли она что-то поделать, если бессознательное — помойка? По крайней мере студентка, сама того не желая, вернула нас к важнейшему парадоксу, объясняющему работу любого художника: иногда именно люди, наиболее склонные к паранойе, и есть те, кто способен (и должен) разрабатывать и распространять самые действенные практики восстановления [Седжвик].