Аргонавты

Начинаются смутные боли. Вши расходятся по домам. Безо всякой на то причины мы решаем перебрать книги. Мы собирались это сделать уже несколько недель, и Гарри с внезапным остервенением хочет этим заняться — привести всё в порядок. Я то и дело сажусь передохнуть среди книг на полу, складывая их в стопки по жанрам, затем по странам. Снова боли. Сколько красивых страниц.

Гарри звонит Джессике, говорит: «Срочно приезжай». Пыталась уснуть, но начала опускаться ночь. Тусклый свет, новые звуки. Птицы чирикают посреди ночи, я сижу в ванне, схватки. Джессика спрашивает, настоящие ли птицы. Настоящие. Она задраивает слив с помощью скотча и полиэтиленового пакета, чтобы ванна могла наполниться до краев. Знает свое дело. Я мрачно вопрошаю, почему она с кем-то переписывается, когда у меня схватки; позже я узнаю, что у нее на айфоне есть приложение, замеряющее частоту сокращений. Ночь протекает быстро, в миг без времени.

Утром Гарри и Джессика убеждают меня отправиться на часовую прогулку, по-шустрому, в серый день. Тяжело. Если перестанешь двигаться, схватки не прекратятся, настаивает Джессика. Допустим, но откуда она знает. Мы прогуливаемся до аптеки на пересечении Йорк и Фигероа, чтобы купить касторовое масло, но понимаем, что забыли бумажники. Я закатываю глаза в сером свете. Уже, уже почти. Домой за бумажниками, обратно в аптеку, через парковку, неприлично загаженную мусором. Вот бы оказаться в месте покрасивее, думаю я, но в то же время всё так, как и должно быть.

Дома я принимаю касторку, смешав ее с шоколадным мороженым. То, что внутри, должно выйти наружу.

Мы прожили вместе чуть больше года, когда твоей матери поставили диагноз. Она пошла к врачу из-за боли в пояснице, и там ей сообщили, что у нее рак груди, уже добравшийся до позвоночника, — опухоль, которая угрожает сломать ее позвонки. За пару месяцев рак достигнет печени, а за год — мозга. Мы забрали ее из Мичигана, когда она оказалась прикованной к постели после облучения совсем одна. Мы уложили ее в свою кровать, а сами спали на полу в гостиной. Мы жили так несколько месяцев, глядя на нашу гору в ужасе и ступоре. Каждый страдал жестоко и по-своему: ты хотел позаботиться о ней, как прежде она заботилась о тебе, но понимал, что эта забота разрушает наш новый совместный быт; она была больна, сломлена и напугана, совершенно не желала или не могла обсуждать ни свое состояние, ни возможные варианты. В конце концов я, злодейка, подвела черту; я не могла так жить. Она предпочла вернуться к себе в квартиру в пригороде Детройта и угасать в одиночестве, нежели согласиться на весьма посредственный уход в отделении «Медикейд»[74] неподалеку от нас — безо всех пожитков, с орущим из-за ширмы соседским телевизором, медсестрами, шепотом призывающими принять Христа как личного спасителя, — можно не продолжать. И кто мог ее осудить? Она хотела быть дома, в окружении любимых парижских безделушек: значков I LOVE PARIS[75], миниатюрных Эйфелевых башен. Во всех ее паролях и электронных адресах было слово «Париж» — город, который она так и не посетила.

Исход приближался, и твой брат взял ее к себе. Его семья переживала нелегкие времена, но, по крайней мере, у нее там была своя кровать, своя комната. Почти достаточно хорошо.

Но на самом деле никто из нас не был достаточно хорош, хотя мы и оказали помощь лучше, чем получают многие. Когда она начала терять сознание, твой брат перевез ее в местный хоспис; ты прилетел туда глубокой ночью, отчаянно пытаясь добраться вовремя, чтобы она не умерла в одиночестве.

Достали меня два этих клоуна — им-то не больно. Я говорю, что хочу поехать в роддом, потому что роддом — это там, где рожают. Джессика глуха к моим мольбам; она знает: еще не время. Меня охватывает отчаяние. Я хочу сменить обстановку. Я не уверена, что справлюсь. Я провела уйму часов на красном диване с грелкой, в ванне, подложив под колени полотенце, на кровати, держа за руку то Гарри, то Джессику. Я должна как-то их убедить, что настало время ехать в больницу. «Ребенок близко, рожать я собираюсь в роддоме, возражения не принимаются», — рычу я. Наконец они говорят «окей».

В машине боль превращается в болид. Я не могу открыть глаза. Должна уйти в себя. Снаружи куча машин; боковым зрением вижу, что Гарри делает всё возможное. Каждый ухаб и поворот — ночной кошмар. У каверны боли есть закон, и имя ему — черная дрожь. Я начинаю считать и замечаю, что каждая схватка длится примерно двадцать секунд. Я думаю: любую боль можно терпеть двадцать, девятнадцать, тринадцать, шесть секунд. Замираю. Это невыносимо.

Сложно припарковаться, никто не идет на помощь, хотя всякий раз, когда мы заглядывали в родильное отделение, там всегда было множество работников с колясками. Придется идти пешком. Я иду настолько медленно, насколько это вообще возможно, и еще вдвое медленнее по вестибюлю. Джессика здоровается со знакомыми. Вокруг меня всё как обычно, а внутри — каверна боли.