Аргонавты

как бы то ни было, в последнюю ночь я положил ей под колени подушку и сказал, что собираюсь прогуляться. что хочу подышать жимолостью и посмотреть на светляков, смочить ботинки полуночной росой. я сказал ей, что собираюсь сделать всё это, потому что остаюсь на земле в этом теле. «но тебе здесь больше нечего делать, мама». я сказал ей, что мы все очень благодарны ей за любовь и наставления. сказал ей, что она вдохновила меня стать художником. я сказал ей, что очень ее люблю, что мы все знаем, что она тоже нас любит, что она окружена любовью, окружена светом. и вышел. прогулявшись, я сказал ей, помимо прочего, что собираюсь вздремнуть и что ей тоже стоит. я сказал это твердо. я сказал ей не бояться, расслабиться и что ей можно уйти. я сказал ей, что знаю, как она устала, и что, судя по рассказам (тех, кто там недолго побывал), рай — настоящее блаженство. я сказал ей не бояться. я поблагодарил ее. я сказал: «спасибо, мам». я пролил много слез, но постарался их от нее скрыть. я включил свет в ванной и прикрыл дверь, чтобы длинный узкий треугольник света озарял ее с головы до пят. я коснулся ее ног через одеяло, затем ее бедер, туловища и голой грудной клетки, ее плеч, лица и ушей. я расцеловал всю ее красивую лысую голову и сказал: «доброй ночи, мама. спи спокойно». а потом прилег на небольшое кресло-кровать, накрылся курткой и тихо плакал, пока не уснул под звук ее дыхания — глубокого, жадного, уверенного.

Очень темно. Гарри и Джессика уснули. Я наедине с ребенком. Пытаюсь решиться дать ему выйти. Всё еще не могу это себе представить. Но боль становится глубже.

На самом дне, которое — никогда не знаешь — может быть, еще и вовсе не дно, приходит время расплаты (иначе его можно обозначить как «девять сантиметров»). Многие женщины рассказывают, что в это время начинаешь яростно торговаться — как будто заключаешь сделку о сохранности ваших соединенных жизней. Не знаю, как мы выберемся из всего этого, малыш, но поговаривают, что ты должен выйти наружу, что я должна тебя выпустить и что мы должны сделать это вместе, так что мы это сделаем — прямо сейчас.

Мне говорят, ребенок смотрит не в ту сторону — так что нужно лечь на левый бок и поднять ногу. Я не хочу. Мне говорят лежать так двадцать минут. Я вижу скопление рук, поддерживающих мою ногу. Больно. Спустя двадцать минут он переворачивается.

Снова замер. Совсем гладкая и полностью раскрылась. Акушерка в восторге. Она говорит, поехали. Я хочу знать, что случится дальше. Просто подожди, говорят мне.