Ариэль

Совершенство ужасно – оно не может иметь детей.
Ледяное, как снежная буря, оно вытаптывает утробу,

Где машут ветвями тисы, подобные гидрам,
Древо жизни и древо жизни

Раскрывают луны свои, за месяцем месяц —
                                                                                    вотще, однако.
Кровь льется – то ток любви,

Абсолютная жертва.
Смысл ее: не сотвори кумира, кроме меня,

Меня – и двоих: нас с тобою.
Так что, в прелести серной своей и сиянье улыбок,

Два манекена остановились нынче
В Мюнхене, в морге между Парижем и Римом.

Нагие и лысые, но в мехах,
Рыжие леденцы на палочках серебристых,

Невыносимые и безмозглые.
Снег роняет кусочки мрака,

Вокруг – никого. Скоро в отелях
Руки начнут открывать двери

И сносить вниз ботинки – их почистят
                                                                           до блеска угля,
И завтра скользнут в них толстые пальцы.

О, содержимое этих окон —
Кружева на младенцах, ширпотреб
                                                              в зеленых листочках.

Дремлют пухлые немцы в креслах бездонных
                                                                                от Штольца.
На крючках повисли черные телефоны —

Они блестят.
Блестят и съедают

Безмолвье. У снега нет голоса.

Тотем

Убивает дорогу мотор, дорога —
                                                      вся точно из серебра —
Вдаль ускользает, однако ее все равно сожрут.

Дороге бежать бесполезно.
В вечере есть красота опустошенных полей,

Рассвет покрывает, как поросят,
                                              коркой румяной фермеров,
Бредущих, слегка враскачку,
                                                    в грубых своих одеждах.

Впереди – Смитфилда белые башни,
Пухлые бедра и кровь на уме.

Сияние ножей беспощадно,
Словно мясницкий топор, что шепчет:
                                                        «Как же так, как так?»

В миске – убитый заяц.
Детская головенка его отсечена,
                          тельце набальзамировано специями,

С него ободрали и шкурку, и человечность.
Съедим же его, как послед Платона,

Съедим, как тело Христово.
Эти люди когда-то имели значение —

Глаза их круглы, оскалены зубы,
                                                   застыли в гримасах лица
На скрипящих, стучащих кольях,
                                                  словно поддельные змеи.

Капюшон ли кобры меня пугает —
Одинокое око, глаз горный —

Взором, которым небо вечно себя проницает?
Мир – горячий, как кровь, и рассвет мой
                                                                                        личный

Заверяет кровавым своим румянцем:
Нет остановки конечной, есть только
                                                                                  чемоданы,

Из которых можно достать, будто костюм,
                                                               все ту же личность:
Вытертую до блеска, с карманами,
                                                      что набиты желаньями,

Замечаньями и билетами, короткими
                замыканьями и зеркальцами складными.
«Я безумен», – взывает паук,
                                                потрясая множеством лап.

А правда ужасна,
И мух глаза ее отражают.

Они жужжат, точно стайка синих детишек,
В сетях бесконечности,

И в конце все равно повисают в петле Смерти,
На одном из многих ее кольев.

Паралитик