Ариэль

Стазис во мраке.
Потом – лишь бесплотная синь,
Вкус расстояний и горных вершин.

Божья львица,
Мы все старше и старше, —
Поворот каблучков, шарниры колен! —
                                                       нахмуренность лба

Рассыпается, исчезая, – сестра
Изгибу смуглому шеи,
Что я не могу отыскать.

Взгляд негритянский,
Ягоды темные, к коим легко
Пристраститься, —

Сладостный, черный, кровавый привкус
                                                                                 во рту.
Тени.
Что-то иное

Тащит меня сквозь воздух —
Волосы, бедра;
Ступни осыпаются снегом.

Белая леди Годива,
Я избавляюсь от лишнего —
Мертвые руки, строгости мертвые.

Я расплываюсь пеной,
Я – поле пшеничное,
                                     я – сиянье глади морской.
Детский плач

Вбирают в себя стены,
А я
Обращаюсь в стрелу,

В росу, что летит к своему самоубийству, —
Наедине с порывом, —
В алый глаз,

В чашу утра.

Смерть и компания

Двое. Конечно, их двое.
Теперь это кажется совершенно
                                                                естественным.
Первый не поднимает глаз,
                                                          взор его опущен,
Скрыт веками, словно у Блейка.
Он демонстрирует пятна родимые,

Фирменный знак свой, —
Шрам от ожога водою кипящей,
Открытая зелень,
Ярь-медянка хищного кондора.
Я – его мясо. Клюв его острый

Щелкает сбоку: нет, я пока – не его.
Он говорит, какой я паршивый фотограф.
Говорит, как прелестно
Выглядят дети
В больничном морге: у шейки —

Простая оборка,
А ниже – изящные фалды
Саванов ионийских.
Потом – их милые ножки.
Он не смеется. Не курит.

Второй и смеется, и курит.
Волосы у него – длинны и красивы.
Сволочь.
Когда он дрочит, то кончает светом.
И хочет он быть любимым.

Я не вмешаюсь.
Из мороза родится цветок,
Из росы – звезда.
Колокол смерти,
Колокол мертвых.

Все кончено для кого-то.

Ник и свечка