Аркадия

Глубоко за полночь. Хэнди стоит на столе. Хэнди мал, невысок, но он, кажется, заполняет собой Аркадию. Люди спят на траве. Крох лежит на одеяле с другими детьми, лица их перемазаны джемом и соком, в ночном воздухе зябко. Хэнди начинает петь, в туре его голос заточился до остроты ножа. Крох пробуждается скорей, когда слышит: Оле, олеанна, оле, олеанна, оле, оле, оле, оле, олеанна. Норвежская песня зовет к чему-то мимолетному, быстротечному, к тому совершенству, о котором Хэнди все время толкует, мечтает, сплетает свои соблазнительные слова, пока оно не встает, цельное и прекрасное, перед теми, кто слушает. Он поет так, как будто сегодня, в день возвращения домой, он может протянуть руку и прикоснуться к тому, что видит, как будто к победе примешана ностальгия, но это тоска по хорошему настоящему, которое скоро станет прошлым. Крох смотрит мимо Хэнди, на одеяло на земле, где Ханна и Эйб слиты в объятии так крепко, что не отличишь, где его кожа, а где ее. И все же, глядя на них, он даже в темноте видит разделяющую их пустоту, нечто размером с кулак, с сердце, с ломоть хлеба, с розу; размером с сестру, которую он никогда не увидит. Что-то разрывается внутри, и Крох плачет. Плачет-выплакивает свое переполненное сердце, изливает его слепящему небу. Плачет он молча. Пока нет, шум. Еще не пора.

* * *

Назавтра после возвращения Хэнди, за день до майской посевной, солнце жаркое и доброе. Трава ощетинилась зеленью. Женщины перетаскивают остатки вещей из Эрзац-Аркадии, а у детей тихий час в Спальне. Кроху странно спать, не слыша запаха его родителей на простынях, и он смотрит в окно, где жужжит на стекле ленивая муха.

Как муравьи, несущие кусочки листьев и хлеба, женщины поднимаются на холм с охапками своего добра. У него горло перехватило: под зелеными приветливыми ветвями дуба он видит Ханну.

Его мать останавливается во дворе, откладывает свои подушки. Она разжимает кулаки. Она тянет руки вверх, закрывает глаза и закидывает лицо к небу.

Ханна с руками, полными солнца.

* * *

Мягкий рассвет под медным буком, который так нравился Фелипе.

Мария прерывающимся голосом поет Gracias a la vida, благодарит жизнь. Рикки неумело подыгрывает ей на гитаре. Под листьями бука блестят обожженные руки Марии с кожей в рубцах, похожей на кору того дерева, что над ней. Лицо у нее такое же, как бывает у Ханны, когда та погружена в самый крепкий сон. Песня закончена. Кто-то с усилием сглатывает, и вот по толпе прокатываются длинные мягкие волны плача. Минута молчания в память.

Однако все, что Крох может вернуть сейчас, – это тот момент, когда Фелипе, сияя и восторженно воркуя, делает три неуклюжих шажка, потом падает и с земли продолжает лучезарно ему улыбаться. Но даже это сотрется. Крох знает, что скоро внутри него Фелипе больше не будет, он станет историей, которую они все будут помнить, и так оно лучше.

* * *

Крох думает: мы – улей. Встаем со сна, слыша, как просыпаются другие. Занимаемся йогой вместе в Просцениуме. Поза воина, поза трупа. Из Едальни пахнет свежей едой, завтраком, обедом, ужином. Печенье – пожалуйста, в течение всего дня. Попа в сортире больше не мерзнет, туалет теплый. Ни пауков, ни сквозняков в Хлебовозке. Теперь под окнами горбятся радиаторы, позвякивают и шипят холодными ночами, как сиплые звери. Теперь, когда родители вечером возвращаются с работы, у них есть время поговорить. Ханна в книжном клубе разбирается с “Белыми ниггерами Америки”[19], ее голос ярко пылает в Библиотеке. Эйб занимается политологией, сидят кружком десять бородачей, мягкие щеки дам в тени. Выстраивают из воздуха общества, затем аккуратненько их рушат. Взрослые стали мягче. Обмениваются рукопожатиями, встречаясь, обнимают друг друга. В Спальне дети лежат рядками и спят. Теплая кучка детей, запах цветных карандашей, пластилина, фломастеров. Повсюду гремит радостный голос Хэнди.

Крох думает: О, теперь мы любим друг друга больше.

Одну неделю он ночует в Спальне, на скрипучей раскладушке, как все, но от других поодаль. Лейф во сне сопит, Джинси по ночам ходит. Спальня такая огромная, что по углам сгущаются и роятся тени. Тоскуя по матери, он просыпается три раза за ночь. Наконец он пишет записку Лисоньке. Он трудится над ней с красным карандашом.

Я ишо мал, говорится в записке. Я долшен спать с Эйбом и Ханой.

Когда он протягивает ее Лисоньке, та теряет дар речи. Ты умеешь читать? – кое-как выговаривает она.

Лисонька отдает записку Ханне, у которой распахивается рот.

Вот это да, Крох, ты, оказывается, умеешь писать? – говорит она, опускается на колени, чтобы стать вровень, и целует его.

Он перебирается в комнатку на втором этаже Главного дома и спит на старом тюфяке на полу рядом с их узкой железной кроватью.

Пока он спит, на мир обрушивается ветер такой силы, что струи дождя летят горизонтально.

Он просыпается оттого, что лес снаружи шумит, подсвеченный зеленым сиянием.