Аркадия

Серран

Мой Опик, хоть и стар ты, и насыщен
В тебе сокрытой мудростью и разумом,
Восплачь, со мною горе разделяя.
Теперь не сыщешь в мире друга верного:
Погибла верность; торжествует зависть,
Обычай злой везде укореняется.
Коварство всюду правит и предательство,
Беря начало в злом корыстолюбии,
И сын уж на отца творит засаду.
Один кривится мне улыбкой льстивою,
Другой кивает кротко, примеряясь
Вонзить между лопаток жало острое.

Опик

Но зависть, сын, сама себя снедает
И гибнет, как ягнята мрут от сглаза
Иль от сосновой тени вредоносной[195].

Серран

Однако выскажу: пусть даруют мне боги
До дней, когда в снопы сберут пшеницу,
Увидеть месть тому, кто ищет смерти мне,
И выпустить, чем сердце переполнено,
Узрев его хоть с дерева разбившимся,
Чтоб утешение во мне смешалось с радостью!
Дорогу знаешь ты, дождем размытую:
Там прятался, когда мы возвращались,
Тот вор, кому желаю вечно плакать я.
Никто его не видел: дружно пели мы;
Но перед ужином один пастух взволнованный
Войдя туда, где у огня сидели мы,
Сказал: «Серран, взгляни-ка, сомневаюсь,
Что козы твои целы». – Побежал тут я,
Да так упал – доныне ломит локоть.
Ох, а теперь – к кому за справедливостью
Прибегнуть мне? Да где сыскать ее?
Какого бога умолить о помощи?
Двух коз и двух козляток тот лукавейший
Из стада моего унес предательски;
Так алчность ныне миром завладела!
Кому пожалуюсь? Меня связал ведь клятвою,
Кто рассказал мне о случившемся; и нем я.
Помысли же, какой терзаюсь мукой!
Вор похвалился о добре украденном
И, сплюнув трижды, сразу стал невидим,
Владея мастерством чародеяния.
Когда б увидел я его, живым не смог бы
Он убежать от псов разгоряченных:
У них в зубах – напрасно звать о помощи.
Но зелья, камни ведовские, соки травные,
Но кости мертвые с могильною землею,
Заклятья, многой обладающие силою,
Всегда он носит на себе, их помощью
В воде и в воздухе умея растворяться,
И может чарами хоть целый мир опутать!

Опик

Он – как Протей[196], что в дуб из кипариса,
Из змея в тигра мог преобразиться,
В быка, в козу, в поток, в речные камни.

Серран

И как, мой Опик, видя в мире изменение
Лишь от дурного к худшему, не плакать
О веке добром, что пришел в растление!

Опик

Когда я только начинал касаться
Земли побегов первых и, бывало,
Пшеницу на осле возил на мельницу,
Старик-отец, весьма меня любивший,
Нередко, сидя под тенистым дубом[197],
Словами ласковыми подзывал меня
И с кротостью учил, как малолетнего,
Стадами править, ровно подстригать руно,
Сполна выдаивать все молоко из вымени.
Порой же что-то вспоминал из древности,
Когда имели речи дар животные,
А небеса щедрей точили милости.
Тогда и сами боги не стыдились
Водить стада на пастбища зеленые
И пели так же, как и мы поем.
Тогда никто не восставал на ближнего:
Все было общим, и полей не межевали;
Плоды всечасные дарило Изобилие[198].
Железа не было, – что вот уж скоро, кажется,
Людское племя истребит, – и ссор не ведали,
Из коих злоба и война произрастают.
Тогда не предавались буйной ярости
И не слыхали про вражду междоусобную,
Что мир на части раздирает ныне.
Те старцы, что уж силы не имели
Ходить в леса, встречали смерть бестрепетно
Иль силой трав волшебных молодели.
Не мрачные, не зябкие, но теплые
И ясные стояли дни, не совы ухали,
Но птицы легкие и нежные звенели.
Земля, что ныне из глубин родит побеги
Сплошь ядовитые и травы смертоносные,
Вся оглашаясь плачем и рыданием,
Тогда целебными обиловала травами,
Бальзамом, и точила росный ладан,
Благоухала миррой многоценною.
Там человек вкушал в тени отрадной
Млеко и желуди иль ягоды тутовника
И вереса. О времена блаженные![199]
Я, мысля о деяньях предков, чту их
Не словом лишь, но, до земли склоняясь,
Как святости примеры, прославляю.
Где ныне доблесть та? Где слава древняя?
Где древние роды? Увы, лишь пепел,
Но громко вопиет о них история.
Их юноши влюбленные и девы,
Ходя в лугах, друг в друге обновляли
Огонь и стрелы первенца Венерина.
Не знали ревности они, но, забавляясь,
Под цитру танцы плавные водили,
Целуясь непрестанно, словно голуби.
О верность чистая, о их обычай сладостный!
Теперь же знаю: мир непостоянный
Лишь безобразнее становится, ветшая;
И всякий раз, когда я размышляю
Об этом, друг мой, сердце рассекает мне
Неисцелимая отравленная рана.

Серран

Ох, ради бога, замолчи, чтоб не убить меня,
Ибо, коль выскажу все, что в душе таится,
Так затрещат леса и кручи горные.
Молчать? Но боль велит невыносимая
Открыть… Ты имя знаешь ли: Лациний?[200]
Ох, и назвать-то – сердце обмирает…
Он бдит всю ночь, ложится в час предутренний,
И все его недаром Каком[201] кличут,
Ибо чужими он слезами кормится.

Опик

Ого! И сколько ж Каков рыщут здесь!
Хоть правду молвят, что один лукавый
И тысячу достойных обесславит.

Серран

Да, много тех, что тянут кровь из ближнего!
Имею опыт я, наученный потерею
И псов моих бессильными трудами.

Опик

И я тому же неустанно удивляюсь,
Хоть стар уже и много спину горбил,
Не продавая ум, но покупая лишь.
О, сколько их в лесистом нашем крае,
По виду добрых пастухов, украсть готовых
Всё: плуг, свирель, иль грабли, иль мотыгу!
Стыда ль, бесчестья ль – вовсе не боятся
Те, что, вороне-хищнице подобно,
Повадились в чужой суме копаться,
Закостенев душой от жизни злобной.