Архив потерянных детей

Настал рассвет следующего утра, а их провожатый так и не явился. Зато явились напевно гомонящие мужчины и женщины и, сбившись в небескорыстно-услужливые стайки по трое или по пятеро, пошли бродить по двору-отстойнику между дожидавшихся отъезда людей, предлагали задешево починить обувь, а одежду заштопать так почти что задаром. По двадцати пяти центов за каучуковые подошвы, выпевали они, по двадцати пяти центов заплатки на резиновые подметки на суперклее, выпевали они, всего по двадцатке, по двадцатке за кожаные, по двадцатке за набойки на гвоздиках к кожаным подметкам, выпевали они, всего по пятнадцати за заштопать-подлатать одежду.

Один из мальчиков, мальчик четыре, заплатил мужчине-певуну пятнадцать центов за заплатку сбоку на ботинке, а заплатку вырезал из рукава собственной парусиновой курточки. Остальные дети обозвали его идиотом, обозвали недоумком, обозвали тупицей, сказали, что лучше бы он продал или обменял свою куртку на что-нибудь получше. А теперь у него залатанный ботинок и куртка с прорехой – и что в них хорошего? Сам-то он знал, что ботинки совсем новые, а курточка старая и поношенная, перешедшая к нему от старших братьев, и потому он молча проглотил неодобрение остальных детей и отвернулся от них в сторону.

Их провожатый не явился, даже когда утро перешло в день и желтое полуденное солнце начало пригревать, почти ласково, двор-отстойник. Дети игрались с кусочками мрамора, которые набрал один из них, когда перед ними из теней вырисовалась тетка с уродливо раздутым лицом, с обсыпанной бородавками шеей, с торчащими во все стороны космами, с глазами выцветшими, словно дверной коврик, знававший слишком много вытертых об него подошв, она хваталась за их ладони и бормотала обрывками бессвязные безумные пророчества, которые они не могли позволить себе выслушать полностью:

«Вижу, мальчик, отмели словно залиты красным вином».

«Возле скалистой заводи ты, мальчик, пьяный, как молодое вино».

«За тебя же, паренек, продавши в рабство, выручат лишь гроши, другие ж к северу свой путь продолжат».

«Теперь скажу тебе, девчушка. Ты воссияешь светлячком, в стеклянной клетке умирая».

Она пообещала досказать свои пророчества по пятидесяти центов с носа, вдвое дороже, чем брали за починку обуви пронырливые певуны. А если они хотят, чтобы она приманила на их сторону удачу, пусть выложат по семьдесят пять центов, что было во много раз больше, чем целая порция воды и хлеба. И как ни хотелось им дослушать ее пророчества, им хватило воли оторвать взгляд от тетки-ведьмы, прикинуться, что нисколечко не верят всем дурным предзнаменованиям, змеившимся в щели между ее морщинистых губ.

Когда же им в конце концов удалось отогнать ее, она прокляла их на языке грубом и чужом для их ушей, а прежде чем раствориться в железных параллелях рельсов, она снова обернулась на них, свистнула и швырнула в их сторону спелый апельсин. Апельсин стукнул одного мальчика по руке, это был мальчик семь, упал на землю, но не покатился, а застыл как вкопанный.

Как ни подначивало их любопытство, как ни мучил зверский голод, они не решились притронуться к тому апельсину. А потом все другие – такие же, как они, сменившие их на этом месте, – а после тех еще другие, кто коротал ожидание в этом дворе и на этом месте, наверное, чувствовали что-то зловеще-темное в этом странном фрукте, потому что шли дни, а потом недели, а апельсин так и лежал, где упал, круглый, нетронутый, потихоньку плесневея, покрываясь белыми пятнами снаружи, сбраживаясь внутри сначала до сладости, потом до горечи, потом чернел, съеживался, ссыхался, пока совсем не исчез со щебенки двора-отстойника, сметенный долгим тропическим грозовым ливнем.

Единственными, кто на дворе-отстойнике никого не проклинал, не жульничал и не просил ничего взамен, были три молодые девушки с длинными угольно-черными косами, ходившие среди ожидающих с бадейками порошковой магнезии. Девочки предлагали детям задаром обработать их сбитые в кровь ступни, пятки и подушечки, вспухшие, зияющие трещинами, словно ошпаренные помидоры. Девушки присаживались рядом с болезными и запускали сложенные ковшиками руки в металлические бадейки. Они присыпали стопы и их тыльные стороны, где подъем, а затем разорванными на полоски кусками ткани или обрывками полотенец бинтовали больные места с ободранной кожей. Они терли пемзой мозоли и натоптыши, осторожно, не стирая кожу до ран, и массировали сведенные судорогами икроножные мышцы своими маленькими, но сильными большими пальцами. Предлагали проколоть нарывы и волдыри – стерильной иглой, говорили они. «Посмотри-ка на огонек спички», – сказала одна из девушек и объяснила, что когда прокалит в нем иглу, то огонь уничтожит микробов. А третья, самая молоденькая девушка с бадейкой, глаза у которой были прекраснее, чем у ее товарок, – огромные, черные, миндалевидные, – показала детям гнутые металлические щипчики и большие щипцы-кусачки, которые вынула из своей бадейки и предложила, что с их помощью облегчит боль от вросших или сходящих ногтей на ногах.