Архивы Дрездена: Поле боя. Сочельник

Я прочувствовал силу глаза Балора, когда она коснулась моего щита. Прочувствовал чистую, глубокую, концентрированную ненависть, которой руководствовался любой обладатель этого оружия. Она не шла ни в какое сравнение с обычными человеческими эмоциями. Это была ненависть изначальных времен, древнее самой Вселенной, тверже, острее и холоднее стали, жарче адского пекла, такая едкая, злобная и пагубная, что моему смертному разуму не дано было осмыслить чувство такой интенсивности.

Этне ненавидела меня – персонально, хотя мы даже не были знакомы, – на уровне, недоступном моему пониманию. Она ненавидела сам факт того, что я топчу землю и копчу небо, и этого было достаточно, чтобы стать объектом ее негасимого гнева.

Но он не шел ни в какое сравнение с тем, что Этне чувствовала по отношению к Мэб. Поскольку этим двоим предстояло свести личные счеты.

Этне ненавидела стройную, прекрасную, смертоносную Мэб на черном единороге, отрицавшую могущество глаза Балора, в то время как тот испепелял ее волосы и раздирал кольчугу. Воля Мэб мерцала вокруг нее холодным светом, сферой бриллиантового свечения, поглощавшего зловредную энергию глаза, и распространялась по лужайке, как стремительная река, чьи воды точат недвижимый камень. В этом губительном буйстве света Мэб являла собой воплощение безупречного интеллекта, воли, целеустремленности и холодного неповиновения. В этой буре она была тенью, черным, жутким и четко очерченным силуэтом, стойко противостоящим энергетической волне.

Глядя на нее, я понял, почему ее именуют Королевой Воздуха и Тьмы.

И она выстояла. Как? Не знаю. Но она выдержала удар и не сдала позиций перед этой неоспоримой силой.

Красное сияние померкло.

Какое-то время Мэб сохраняла неподвижность. Теперь на Королеве Воздуха и Тьмы не было ничего, кроме обрывков кольчуги, черной сажи, рубцов и алых ожогов. Левая рука непокорно тянулась к небу. Над телом вились струйки дыма.

А затем Мэб упала со спины единорога, словно ее тело враз лишилось костей либо у нее не осталось сил удерживать себя в вертикальном положении.

Пару секунд Этне смотрела на нее, а затем, задрав лицо к небу, испустила злорадный триумфальный вопль. После чего взмахнула руками, и по этой команде весь фоморский легион, подобно армии марионеток, двинулся вперед, гулко шагая в такт и набирая скорость, будто циклопический зверь.

Тишина сменилась топотом сапог. Фоморы растекались по лужайке приливной волной, и зловещие сигналы щелкали в ночи, будто капли дождя перед поистине страшной грозой. Враги пересекали лужайку, и ничто не могло их остановить.

А еще, сообразил я, им негде было укрыться.

Ведь они вышли на открытое пространство.

И тут в глубинах моего разума прозвенел ликующий голос Мэб:

«ПОРА, ЛЕДИ МОЛЛИ».

С севера задул свежий прохладный зефир, пронесся через город и ворвался в парк. Где-то на побережье озера Мичиган взволнованно крикнула чайка.

И заиграла музыка.

Сперва раздались лишь несколько нот. Казалось, эти звуки извлечены из электрогитары самым случайным образом. Отскакивая от стен, они эхом разносились над утопавшим в мареве городом. А затем я узнал песню.

Отзвуки вступления к хиту группы «Guns N’Roses» – «Welcome to the Jungle», «Добро пожаловать в джунгли» – отражались от зданий у нас за спиной. Камень, сталь и бетон городских улиц и строений каким-то образом резонировали с нотами гитары Слэша. В унисон с музыкой вибрировала каждая поверхность, словно весь Чикаго превратился в гигантскую акустическую систему.

Чикаго. Город, где придумали фразу «бетонные джунгли».

Так что песню Молли выбрала самую подходящую.

Фоморы опешили, стали постреливать глазами направо, налево, обводить взглядом небо и землю, и по их рядам неспешной могучей волной раскатился страх, сбивший пехотинцев с шага и внесший сумятицу в боевые порядки.

По-звериному взвыл Эксл Роуз, Слэш запилил ведущий рифф…

…И наступила Зима.

Из ночи легко и грациозно, будто на проволочках, вылетела когорта личных телохранителей Мэб. Сидхе приземлились, окружили нас тесным кольцом и сомкнули щиты.

Дымку на севере разогнало порывом ветра, принесшим сухую морозную чистоту арктического воздуха и слепящую волну… нет, не снежинок, а скорее льдинок, походивших на осколки замерзших облаков. Чтобы защитить лицо и глаза, мне пришлось вскинуть руку, а когда я опустил ее, на улицах, приземистых крышах и заиндевелых останках автомобилей выстроились шеренги фигур в броне синих, зеленых и темно-фиолетовых оттенков, и с каждым новым порывом ветра их становилось все больше – сперва на десятки, затем на сотни и, наконец, на тысячи.