Арлекин

Возродившись к жизни, он перестал строить громоздкие умопостроения, перестал грезить. Он желал простых и бесхитростных решений, и это вполне и вполне было естественно. Он глядел в окно на закат, и, как всегда, засыпающее солнце успокаивало, утишало израненную душу, нагоняло спокойные, сладкие вечерние думы. Страшная неделя кончилась, бешеный ее галоп уходил в небытие, но он того и не заметил. Он думал о споре, о диспуте, что ведет человек с самим собой всю жизнь, и тут только в особой полноте открылся ему потаенный смысл давнего наставления дорогого учителя молодости – отца Илиодора. Вся жизнь – диспут, говаривал тот, приучая своих воспитанников спорить корректно, вежливо, но несгибаемо держаться, не сдавать своих раз намеченных позиций до конца.

Мог ли он знать, какие баталии предстоят ему впереди?

Неделя кончилась, началась другая.

52

Служанку Тредиаковского Василий Евдокимович разглядел у самых дверей Академии на лестнице. Девка переминалась с ноги на ногу – грелась, а в здание входить не решалась и, признав его, поспешила навстречу.

– Меня ждешь? – спросил он и, поймав утвердительный кивок и увидя письмо, понял и поинтересовался сочувственно:

– Давно стоишь тут?

– Да уж вся замерзла, – отвечала та, передавая письмо и, уловив сочувствие во взоре, взмолилась: – Только мне назад не велено без ответа, так ты уж, барин милый, постарайся.

Василий Евдокимович замешкался, проглядывая письмо, и момент был утерян – единственный момент, когда бы мог он на словах передать свою озабоченность. Но миг был упущен – словно желая все расстроить, объявился на лестнице Тауберт и сразу вернулся выспрашивать:

– Ну, как он там у вас?

– Ничего, – конфузясь совсем незнакомого господина, отвечала девка. – Бог даст, оправятся. Нынче вставали уже.

– Ну и хорошо, передай, что все мы его ждем и выздоровления скорого желаем, поняла? Ну, ступай, ступай. – Он подтолкнул ее решительно, и девка, оглядываясь, начала неуверенно спускаться по ступеням.

Соврал ведь и глазом не моргнул, изумился про себя Василий Евдокимович и поймал робкий взгляд уходящей служанки.

– Так что передать? – спросила она повторно.

– Передай вот, что господин Тауберт наказал, – отрезал он вдруг строго. – Все хорошо будет…

Что будет хорошо, он и сам не знал, бросил, чтоб отвязаться, повернулся и вошел в здание.

Проклятый Тауберт (не задумываясь, он легко перевалил часть вины на чужого), как фискал заиконоспасский, всюду нос сует. И точно, как по мановению ока зять Шумахера, замешкавшийся было на пороге, оказался с ним рядом.

– Это что же, ответ Ломоносову? Ловко, ловко… позвольте мне, вы ведь уже проглядели. – Он буквально вырвал письмо и, развернув, прежде чем прочесть, сказал с хитрым прищуром: – Нам говорили, он помирать собрался, ан глядь, на пяти страницах ответы строчит.

Тауберт вновь ухмыльнулся и доверительно, шепотом поинтересовался у Адодурова:

– Ну как, от Артемия Петровича нет ли новостей насчет нашего стихотворца?

Это была полушутка-полунамек – все знали уже, что Волынский вновь полюбил Адодурова и даже брал его с собой в карете во дворец.

– Нет, я ничего не слыхивал, а ты, сударь? – грубо отбрил Василий Евдокимович.

Вопрос был что ни на есть гадкий, Тауберт всегда особым чутьем улавливал перемены и, вот так подольстившись, мог больно задеть за живое. На прошлой неделе в пятницу, как и все в Академии, потрясенный известием и было уже собравшийся навестить Тредиаковского, Василий Евдокимович вдруг был вызван к Волынскому. Кабинет-министр отнесся к переводчику по-старому ласково, усадил с собой за стол, а после, немного подиктовав письма различным немцам, принялся вдруг допрашивать: любит ли его Адодуров, предан ли ему?

С замершим сердцем отвечал Василий Евдокимович – он и боялся и радовался допросу, чуял, не зря вызнает Волынский, что-то замыслил. Он отвечал, что предан и любит.

– Ну-ну, я и не сомневаюсь ничуть, – добродушно отвечал вельможа. – А что Академия – кипит небось улей? Не отвечай, – милостиво опередил приказом, – я понимаю, да по мне так – пускай возмущаются. Смотри ты, за правило взяли дерзить и недовольны. Велика персона – стихотворец… Мне передавали, ты с ним дружен? – спросил он неожиданно, смотря прямо в глаза.

– Теперь нет, ваше превосходительство, – не соврав и не отведя глаз, но и правды не выдав, отвечал Адодуров.

– Ну-ну, гляди сам, я ведь любя тебя спросил, я ж тебе в будущем добра желаю. – Он доверительно похлопал Адодурова по плечу. – Теперь у нас новые времена наступают!

Тогда-то и велел ехать с ним во дворец – не на бал, конечно, Волынский собирался работать во дворце, но работы не случилось – императрица зазвала кабинет-министра к себе, и Адодуров, забытый, просидел полночи в отведенной ему комнате.

Волынский с очередным взлетом стал явно к нему более расположен. Такая близость будила надежды, заглушая прежнее чувство неприязни. Он мысленно сдался, убедив себя, что оказался в западне, связанный добрым отношением вельможи, и, раз выхода не было, оставалось только подчиниться силе.