Арлекин

Если б не Тредиаковский… Хотел же сходить проведать, извиниться, а теперь вот и нельзя, не имеет он права, да и фарс этот с завещанием… фарс ли? Говорят, Василию Кирилловичу здорово досталось. Ну да говорят много, а точно знает один Дювернуа, да молчит – боится. Все боятся, и он в первую очередь. И правильно: береженого Бог бережет. Кабинет-министр умеет нагнать страху.

Как назло, случилась теперь история с письмом. Сказать по правде, в рассуждениях Ломоносова есть определенный резон. Студиозус по-юному настойчив, пишет, чересчур прямолинейно отстаивая свои открытия; разбил все на правила – ясно, он копирует стиль «Способа», но ни слова не говорит о предшественнике, о Тредиаковском, наоборот, даже задевает местами, не называя имени, а это неуважительно, недостойно настоящего ученого. И все же сами стихи Ломоносова за себя говорят – прекрасная ода, прекрасная! Да и Василий Кириллович хорош, верно, всю накопившуюся досаду выплеснул на оппонента. И куда девалась былая сдержанность? Как и в истории с Шваневицем – от колкостей к прямым упрекам и грубостям переходит, поучает, словно одному ведома истина. А истина-то, кажется, от него ускользает, чересчур она однобока получилась, тот и другой размеры хороши – это оба стихотворца доказали, но вот чтоб один лучше другого? Ломоносовский взгляд более свеж – тут ему не откажешь… А доказательства? Оба их целые столбцы приводят, оба упирают на свою правоту, но руками махать не дело – время рассудит или помирит.

Тут как раз Тауберт дочитал и от возмущения даже прихватил задумавшегося Адодурова за рукав.

– Что же это, только ругань плодить, в самом-то деле? – развел он руками. – Василий Евдокимович, я считаю, нельзя такое письмо посылать!

– Согласен, – поддакнул Адодуров (ему и впрямь казалось – так лучше). – Приедет Ломоносов, пусть доложится Собранию. В его рассуждениях есть свой резон. Совместно и решим, кто прав, да и, глядишь, они и сами поостынут и договорятся, – добавил он поспешно.

– А ода? – улыбнулся Тауберт. – Ода-то вам хоть понравилась?

– Звучная вышла, – как можно более нейтрально ответил Адодуров и подумал про себя: черт тебя знает, когда ты сам думаешь, а когда под дудку Шумахера пляшешь?

Они постояли еще недолго и, сойдясь в мнении, что следует письмо Тредиаковского не отсылать, дабы не плодить бессодержательных споров и не тратиться на почтовые сборы, порешили никому из ученых о переписке не докладывать, не порождать излишних сплетен.

Правильно сговорились – убеждал себя ввечеру Адодуров, возвращаясь мысленно к прошедшему дню. «Все хорошо будет» – вспомнил свой ответ девке, и снова стало муторно на душе, но он быстро прогнал это чувство. В конце-то концов он поступил по справедливости!

А что до оды, то ода великолепна, ей суждено большое будущее, он знает наверняка. Нова, как… стихи парижанина Тредиаковского десять лет назад. Он невольно содрогнулся сравнению: десять лет… Когда-то покойный Феофан Прокопович сокрушенно заметил по поводу успеха молодого Тредиаковского:

– Что ж, время берет свое неумолимо. Десять-пятнадцать лет назад можно ли было думать о таком стихе, и вот он – есть! Так было и так будет: будущее всегда восстает на прошлое, а прошлое, не желая быть пожранным, борется против истребляющего натиска будущего. История есть трагическая схватка разрозненных времен: будущего и прошлого, и миг между ними – настоящее – призрачен и стремителен. Так смерть одолевает жизнь, чтоб, обратив, уничтожив, породить новую жизнь, коей с первого мига суждено вступить в заведомо обреченное, но прекрасное единоборство.

Неужто окончилось счастливое время для Тредиаковского? Неужто письмо Ломоносова – предвестник конца? Он вспомнил строчки ломоносовской оды и с наслаждением прочел их вслух:

Корабль как ярых волн среди,
Которые хотят покрыти,
Бежит, срывая с них верьхи,
Претит с пути себя склонити,
Седая пена вкруг шумит,
В пучине след его горит,
К российской силе так стремятся,
Кругом объехав, тьмы татар;
Скрывает небо конский пар!
Что ж в том? стремглав без душ валятся.

Что ж поделаешь… Ему стало вдруг жаль Василия Кирилловича, но тут же почему-то ощутил он прежнюю неприязнь в душе к былому другу. Будущее покажет, покажет – спор только разгорается, подсказывало внутреннее чутье. Но Адодуров слишком возбужден был, чтобы разбираться в тонкостях собственного настроения, – он лишь снова убедил себя в правоте избранного пути, а мелочи, былые споры – все, казалось, уладится. Он пойдет за Волынским, и наступят наконец желанные перемены, и тогда…

Василий Евдокимович ждал перемен, и они наступили: ужасные, всем ходом событий вызванные, но поскольку непонятны были скрытые, тайные пружины, их породившие, то большинству людей случившееся казалось преддверием катастрофы и пугало грозными, непредсказуемыми последствиями.

53