Арлекин. Судьба гения

И, несмотря на всё это, донос Сильвестров надлежит закрыть, а самого священнослужителя упрятать подальше, ибо точно доказано, что с осуждённым Игнатием Коломенским заодно стоял. Но только, упрятав, учредить строгий надзор, вдруг понадобится в столицу вызвать: он да жалоба его – хорошая на Волынского управа. Феофан привык бумаги беречь – знал силу слова запечатлённого.

Разная она бывает. Вот, к примеру, умер человек, а мысли его паскудные живут. В прошедшем двадцать восьмом году сподобились издать книгу «Камень веры» Стефана Яворского, главного Феофанова недруга. Как и говорил, писал Стефан красиво, знал тоже силу слова – не зря же имя покойного знаменем теперь у его противников.

Прокопович поднялся, подошёл к полке и, сняв с неё огромную книжищу, перенёс на стол. Читать её на руках было невозможно.

– И, правда, камень, – пробурчал под нос и, найдя наконец отрывок, до обличения протестантов касаемый, зачёл вслух, наслаждаясь звучанием гневной Стефановой проповеди:

– «Приходят к нам в овчиих кожах, а внутри волки хищные, отворяющие под видом благочестия дворы всем порокам. Ибо что проистекает из этого нечестивого учения? Убивай, кради, любодействуй, делай что угодно, будь равен самому сатане по злобе, но только веруй во Христа, и одна вера спасёт тебя. Так учат эти хищные волки».

Красиво, сильно. Если с амвона прочесть – народ поверит, вот что опасно-то. Правда, народ всему верит….

Сам Стефан волкохищным взором своим рыскал везде, отыскивая крамолу, ратовал за сохранение духа старины. Но уж коли на то пошло, патриарх Константинопольский его же уличал в несоблюдении обрядности, а не кого другого. Не в поведении дело, а в вере, в поступках благих: и на благо Отчизны, и на благо веры людской. Стефану бы полную власть патриаршескую – вмиг окатоличил бы Русь, да и Церковь всю к рукам прибрал, а там и на государя замахнулся бы – второй Никон бы и был!

Теперь же, по смерти его, разгорелись лютые споры вокруг «Камня веры»: Буддей, личный Феофанов друг, знаменитый философ протестантский, целую книгу написал против Яворского. Ну, ясно, и в противном лагере не смолчали – монах-доминиканец Рибейра, состоящий при испанском посланнике дюке Лирийском, вмиг выдал труд в поддержку Стефанова учения. И свой же, русский, – Феофилакт Лопатинский, тверской архиерей, вскорости защитительное, антибуддейское сочинение к печати представил. Но Феофан не проглядел, упросил Анну наложить на писание Феофилактово запрет, а книгу отнюдь не издавать. Все раздоры следовало на корню загасить, пресечь католическую заразу, пока не поздно. Ещё в молодости, будучи в Риме, нагляделся Прокопович на иезуитов и невзлюбил их воинствующую Церковь. Стефан же, наоборот, католиков приваживал к России, мечтал об унии. Не в прошловековой, мёртвой законоведческой латыни виделось Прокоповичу просвещение русское, но в звучной и сочной, живой и наставительной поистине латыни античной. Тут Кантемир и Тредиаковский с ним были заодно, потому-то и полюбил молодых стихотворцев.

Казалось бы, раз и навсегда разъяснено было Анниным указом забыть о споре, забыть о Буддее и о Рибейре, а значит, и о «Камне веры». Феофилакт Лопатинский сразу ж напугался, затих; так нет, сыскались два героя – Евфимий Коллети и Ипатьевский – Платон Малиновский, что перевели Рибейрино писание на русский. Неймётся им! Переводом сим открыто войну объявили! Ну что ж, тут он спускать не намерен. И Тредиаковский ему здесь помощь окажет – отплатит доносителям.

Князь Куракин признался как-то в разговоре, о чём, правда, Феофан и так знал давно, что в бытность свою в Париже принимал он у себя сорбоннских иезуитов, а после через Тредиаковского переписывался с ними, да и москвичам адрес тот дал – Лопатинскому, дюку Лирийскому, заиконоспасским монахам. Куракин умом недалёк, в политике – фантазёр, не чета покойному отцу, зато пришёлся ко двору – Анна в нём души не чает, да и поддержки в тяжёлое время никогда не забудет. Пускай себе Куракин ублажает Бирона[39] и императрицу изысканными кулинарными рецептами, поёт на интимных вечерах мадригалы, острословит да покровительствует музам. Тредиаковский, его протеже, кажется, более умён. После разговора с Александром Борисовичем Феофан имел беседу с поэтом, и тот поклялся, что тяготится старыми связями: было думал, они оборвались, но не тут-то было. Не зря зазывал его Платон Малиновский в академию, к Герману Коптевичу, – хотели выведать про Сорбонну, думали, что он на их стороне. А как поняли, что бывший ученик в противном лагере, то решили обычным российским способом сгубить – написали донос.

Но кончилось их время, скоро, скоро разделается с ними Прокопович. Пока же следует их принародно ославить – на то идею, сам того не ведая, Тредиаковский подал, рассказав о публичной экзекуции памфлета, коей был в Париже свидетелем.

– Я думал, у нас в России сатир не пишут, а тут всё теперь по-иному, – намекнул тогда поэт на вирши князя Кантемира.