Арлекин. Судьба гения

Ощутимый удар нанесла ему судьба, лишив главной покровительницы и заступницы, герцогини Екатерины Иоанновны. С её кончиной прекратились концерты, что устраивал изредка Василий Кириллович, – музыкальными развлечениями при дворе стали ведать специально выписанные из-за границы французские и итальянские капельмейстеры. Все силы стал он отдавать театру. Императрица, в отличие от своей более образованной сестры, предпочитала увеселительные, лёгкие зрелища, и Тредиаковский вскоре прослыл блестящим переводчиком комедий и интермедий, разыгрываемых заезжей итальянской труппой. Но без Екатерины Иоанновны стал он совсем малоприметен, герцогиня всякий раз отмечала его, подзывала, а то и специально вызывала к себе в гостиную, подолгу беседовала, тогда как её порфироносная сестра лишь изредка бросала на него благосклонные взоры с высоты своего поистине царственного, почти двухметрового роста. Беседы об искусстве Анна оставляла «своему Куракину». На него-то одного и возлагал теперь надежды Василий Кириллович, и князь их оправдывал, не забывал джиованне поета, но приходилось платить за внимание и ласки – участвовать в куракинском кружке, небезопасно зубоскалящем о некоторых влиятельных придворных. Особо часто посмеивались здесь над Волынским, давним соперником Александра Борисовича, быстро набирающим силу, восхождения коего Куракин, видно, побаивался и открыто ревновал его к Бирону и императрице. Анна же умело извлекала из их нелюбви друг к другу пользу – нарочно стравливая партии, втайне радуясь вражде и бесконечным насмешкам. Большей частью Василий Кириллович молчал на домашних куракинских куртагах, но приходилось и ему подпускать словечко-другое, когда этого впрямую требовал сановный меценат.

Тредиаковский не забыл Артемия Петровича, его злопамятного взгляда, а тот, как выяснилось, тоже вспомнил о существовании своего давнего астраханского подопечного – Адодуров передал, что патрон как-то даже похвалил «Езду», хотя тут же и высмеял самого автора, назвав куракинским скоморохом. Сравнение было обидно и пугало Василия Кирилловича, в его планы вовсе не входило наживать себе врага, но поделать ничего он не мог – по-прежнему всецело зависел от капризов парижского благодетеля.

Видно, на роду было ему написано всегда оказываться в одном из воюющих лагерей, сколь бы ни мечтал он быть в стороне от интриг и политики. Куракин – надёжная защита и, случись что, наверняка не даст в обиду, но всё же он передал через Адодурова экземпляр «Езды» Артемию Петровичу и даже получил от него пятьдесят рублей – подарок более чем щедрый. При случае он выразил свою благодарность и остался в уверенности, что Артемий Петрович не держит на него зла. Конечно, сделал он это втайне от Куракина.

В столь незавидном положении утешало одно – всевозрастающая известность, приближённость к трону, и это заставляло терпеливо сносить всё, даже показное презрение иных придворных завистников. Не корыстолюбие притягивало его ко двору, как он уверял себя, нет. Он, воспитанный Ролленем, вынашивал большие, далеко идущие планы.

Слава налагала особые обязательства – поэт тем и силён, что может и должен вразумлять сильных мира сего. С дальним прицелом давал он уроки и президенту: на них объяснял стоящему у кормила новой науки, как важно создать в Академии собрание учёных и поэтов, наподобие французской академии, но только на русской основе, занимающееся изучением российской истории и российского языка. Получался парадокс: в русской Академии красноречие и риторика велись на латыни. Это было прекрасно. Как никто другой, Василий Кириллович знал цену языку древних, но он радел за свой родной, и президент, изучая его по необходимости, с интересом внимал мечтам: он находил их разумными и даже целесообразными. Обидно было и то, что в Академии большинство мест занимали немцы, а не русские. Нет, тут он не обольщался – учёных русских пока было мало, ничтожно мало, но всё же, всё же дело почти не трогалось с мёртвой точки. Задуманная гимназия пустовала, а коли некого учить – из кого, спрашивается, будешь набирать русских профессоров? Хорошо хоть Адодурова утвердили адъюнктом. Нет, он вовсе не был против высокоучёных собратьев, но обида, обида не покидала его. Посему и лез из кожи, старался, исподволь, постепенно претворяя в жизнь задуманные новины. Но мечты оставались пока мечтами, а ему следовало ещё и нести свою службу, делать своё дело.

В Москве, когда он обретался там при дворе, Филипп Сибилев предупреждал, видя, как терзается Тредиаковский от безденежья: «Опасайся жить в долг: закабалят, не расквитаешься!» Милый, милый Филипп, он был бы рад, он и опасается, да что же поделаешь? Как полагается по правилам этой жёсткой и роскошной игры, иначе не блеснуть, а сгореть его звезде, иначе…