Арлекин. Судьба гения

Эпическая строгость должна была достигаться повторением чётко выраженного строфического рисунка. Ритм каждых десяти строчек подчинён был общему закону: взмывая вначале с первыми словами, он к концу первого четверостишия несколько утихал, предоставляя читающему возможность перевести дух, чтоб затем, воспарив снова, нестись уже вниз камнепадающим орлом, увлекать за собой и у самой земли тормозить на мощном выдохе, подводя итог выплеснувшимся эмоциям. Здесь чудилась ему знакомая ритмическая интонация праздничного канта: взлёт – падение, взлёт – падение, – симметрия чертежа, создающая определённый настрой и подспудно продвигающая героическое повествование вперёд резкими, но одинаково протяжёнными галопирующими скачками.

Он работал усердно, стараясь, чтоб вопросы чередовались с восклицаниями, а после, когда место придёт прославлению, взорвались бы карнавальной россыпью всё нарастающие рокочущие звуки и рубили, ревели, рвались, как на истинном поле брани, как в сражении, как в бою. В этом-то и заключалась красота героики – высококрылый полёт затаённых честолюбивых чёрточек души любого, зажигающегося пафосом бравурной мелодии, ощущающего сопричастность к громко лиющимся, всевосхваляющим словам.

Чётко и величаво поднимались в гору на вздохе, а затем, растекаясь как широкий весенний разлив, всей лавой стекали-выдыхались слова. Что? Кто? Почему? Точки вопросительные и мерный, от круга к кругу набирающий силу ритм. Он завораживал, затягивал.

Но вот встаёт на пути грозная, могучая препона – опасная, смертоносная крепость. Словно два голоса в споре: один силён, да и другой сильный – в борении их рождается смерч и несётся, круша и ломая, увлекая за собой.

Гордый огнём Гданск и железом,

Купно воинами повсюду.
Уж махины ставит разрезом
В Россов на Роскатах вне уду.

Летят бомбы, пылает осаждённый город, рушатся один за одним бастионы, и вопит в ужасе магистрат, видя разорение и погибель; нет сил сопротивляться, Гданьск помышляет о сдаче, и вот – спешат отворять ворота и… Свершилось!

Лишь на секунду, лишь перевести дух и снова дуть в трубы. И, ликуя, летит «Ур-ра!» над морем голов: восторг неистовый! И всеобщее наступает торжество.

Глас множится, ширится, растёт – так поёт хор, так мощно кончается фуга, так приходит движение взволнованной души к логическому концу – радостному и многозначительному.

Сталось так. Видно знак к сдаче:
Повергся Гданск Анне под ноги;
Воин рад стал быть о удаче;
Огнь погас; всем вольны дороги.
По всюду и Слава паряща

Се летит трубою гласяща:
Анна щастием превосходна!
Анна, о наша! всех храбрейша!
Анна Августа Августейша!
Красота и честь всенародна!

Оду он показал Куракину. Князь пришёл в восхищение, и немедленно решено было печатать и поднести. Но не императрице, а герцогу курляндскому. Шумахер приказал переводить оду профессору Юнкеру на немецкий язык, и с приложением «Рассуждения о оде вообще» получилась маленькая книжица-тетрадка, кою и поднёс Василий Кириллович на торжестве по случаю победы самому Бирону.

Он читал вслух, а двор, привыкший уже к его выступлениям, слушал. В большой зале голос гремел – Василий Кириллович читал распалясь. Придворные затихли.

Анна Иоанновна любила громкое пение – ода ей понравилась, и она поманила поэта пальцем. Это был триумф! Бирон и Анна расспрашивали его, интересовались, какими он вскоре порадует их книгами! Зная склонность императрицы к необыкновенному, Василий Кириллович стал пересказывать им истории Абулгази-Баядур-хана о татарах, что начал недавно переводить по приказу Академии. И, верно, сыскал бы ещё большее расположение, кабы не проклятый итальянский шут Петрилла.

Хитрый и злой скоморох, увидев, с каким вниманием его госпожа слушает рассказчика, решил проучить одописца, почуяв в нём опасность соперника. Уловив мимолётный перерыв в рассказе, он подлетел стрелой и, цепко схватив Тредиаковского своей сильной рукой, одним рывком вытащил на середину залы.

– О! Достопочтеннейший Абулгази-Баядур-хан! Не откажи в любезности Росской императрице, спляши нам свой татарский танец!

Кривляясь и выкрикивая подобную галиматью, он выделывал коленца, норовя ударить сзади своего соперника куда посмешнее – Василий Кириллович, естественно, пытался уворачиваться.

Хохот поднялся неимоверный, кажется, сия интермедия потешила двор много больше оды! Красный как рак, злой, оскорблённый, Василий Кириллович никак не мог расцепиться со злодеем, а тот всё увлекал и увлекал за собой. В игру включились и остальные карлы и шутихи и, облепив их, воя и крича, толчками стали подгонять к двери.