Арлекин. Судьба гения

Невесомая спинокрылая бабочка с невидящими глазками, обращёнными друг в друга, – бесшумное небесное создание. Он вспомнил раз пригрезившееся у постели больного друга; не зря, видно, явилась ему она над залитым солнцем стрекочущим травником: Иван был благороден и беззащитен, красив душой, и добр удивительно, и щедр бесконечно к любому. Не стало бабочки, маленького мотылька. Вспоминая, он забывал, как упорен, настойчив и крут бывал Ильинский в жизни, – ему казалось, мягкая корпия слов заласкает и придавит горячую рану. Так Фортуна мучает, нашёптывал себе Василий Кириллович постоянно. Моровая язва сперва, затем огонь, две близкие смерти – не к концу ли всё катится? Ради чего? Где надежда?

Труд как подвиг, как лекарство, как слепящая повязка на глаза: в два месяца он перевёл «Истинную политику»! И в августе просил у Корфа дозволения к печатанию тысячи двухсот экземпляров книги. Сто тридцать восемь рублей и девяносто с половиной копеек уплачено было типографии – к концу декабря долг подполз к трёмстам рублям, что почти равнялось годовому окладу. Из академической кассы он вычерпал всё возможное. На слёзное прошение уплатить вперёд пришёл решительный, но вежливый отказ – тут даже Шумахер был бессилен. «Политика» раскупалась крайне плохо.

Он проиграл. По всем статьям проиграл. Феофан и Ильинский сошли в могилу, Адодуров, занятый выше сил и, кстати, не получивший жалованья за полгода и сам живший в долг, слабо годился в помощники и утешители, просить Куракина более было невозможно.

Марию с сыном он отправил в Москву к Сибилевым. Филипп только порадовался, звал в письме самого, но Василий Кириллович ещё держался – одному много ли нужно, он пока надеялся, что начнут бойчей раскупать тираж. Помимо дел взвалил на себя архив Ильинского, готовил к сдаче в Академию, и если б не кредиторы…

Но они жали со всех сторон так, что не вздохнуть, даже самые доброжелательные начали роптать – шутка ли, столько денег задолжал. Тираж раскупался медленно, очень медленно, ничто не менялось к лучшему.

Вовремя приехал в Петербург милый сердцу Монокулюс, очень вовремя. Посланец отца Петра прибыл за экземплярами панегирика, что белгородский епископ сочинил на латыни в подношение киевскому другу своему отцу Рафаилу. Тредиаковский устроил панегирик печатать в академическую типографию, и теперь отец Андрей (или, по-прежнему, Алёшка), уяснив бедственное положение своего учёного друга, настойчиво тянул в Белгород, расписывая красоты провинциальной жизни, обещал тишину для работы, книги из библиотек Киева и Харьковского коллегиума, прогулки, свободу.

В феврале тридцать восьмого Корф удовлетворил запрос: долги были расписаны по четырём выдачам, и академическая канцелярия обязалась выплачивать их из его жалованья в течение года. Василию Кирилловичу дарован был отпуск сроком на двенадцать месяцев с обязательным условием переводить в отсутствие «Историю» Ролленя. Уговаривать Корфа и Шумахера в необходимости издания этой книги на российском языке долго не пришлось, хоть здесь ему улыбнулась судьба. На деле же всё побуждало к бегству, а оно равноценно было признанию своего бессилия, краха, и, как бы ни успокаивал Монокулюс, желанное спокойствие не приходило.

39

ПРАВИЛО XLVIII. О БЛАГОДАРНОСТИ

Самой худой человек не может не любить добрых людей и удивляться в них тому, что он сам никогда не делает. От сего происходит, что благодарные Особы бывают от всех любимы, не выключая из того и неблагодарных. И так благодарность природная есть должность, то следовательно, что она необходимая. Доброе сердце чувствует великую силу естественного закона; и ежели кто прямо чувствителен к благодеяниям, то всегда таковый бывает благороднаго и великодушнаго сердца.

Из книги «Истинная политика знатных и

благородных особ», ошибочно принятой

В. К. Тредиаковским за творение Фенелона и

увидевшей свет в 1737 году.

40

Полозья летели по схваченному морозом блестящему глазурованному настилу дороги, словно не касались его, отдохнувшие с ночлега лошади рады были здоровому солнечному утру, колкому льду под подковами – не скользкому, а молодому, хрусткому, облегчавшему бег, – и рвали крупным галопом: сзади ехалось плавно, не убалтывало, как случается частенько при полубеге утомлённых ямщицких клячонок, – белгородский епископ лелеял и холил своих лошадей. Монокулюс залёг и не вставал, словно ночь не ночевал в Колокольцевском постоялом дворе на угретых «для отца эконома» грелками простынях, – глубоко вполз под тяжёлую волчью полсть, в самый угол под кожаный верх лёгкого дорожного болочка – остеклённый резной возок отец Пётр оставил себе для прогулок – и сопел из поседевшей норки младенчески покойно. Во сне Монокулюс улыбался щекочущему солнечному лучику, покалывавшему безмятежное веко спящего, и продолжал как ни в чём не бывало выдувать рулады: в уголке пухлой, чуть оттянутой нижней губы запеклась счастливая сладкая слюнка.