Арлекин. Судьба гения

Нежность породила воспоминание давнего предательства. Когда-то он предал друга, согрешил, пусть и случайно, против желания своего, но согрешил. Казалось, что ради нужного дела предавал, ради спасения, и вроде бы спас, Монокулюс счастлив, доволен, а сам он – нет. Вспоминать об этом смешно и грустно, но и противно как-то: тешит он себя своей правотой – измена ведь изменой и остаётся, как преданность Алёшкина не меняется с годами. Почему же так судьба несправедлива, почему же вечно должен он страдать за других? Или за себя?

Да и почему страдать? Его знают, его канты поют, высшее общество допускает, не принимая, правда, в свой узкий кружок, но прислушивается, ценит, восхищается его мастерством.

В чём же дело?

Да в том, что честолюбив, честолюбив, как и все вокруг при дворе, и это грех, главный грех, ибо он жаждет славы, ему нужна слава. Даже сейчас, в Белгороде, в Харькове, куда едет и где его почитают, любят его стихи. Отчего так происходит, он не может понять, но знает – без славы жизнь не в жизнь, он понял это ещё в Париже, когда, прочитав князю Куракину стихотворение, ощутил, что способен теперь её заслужить. А может быть, честолюбие само по себе не так уж и плохо? Но отчего же со внутренним стыдом связано желание славы? Вероятно, хочет он стать равным вельможам, где-то там, внутри, хочет, и стыдно себе признаться?

Да, хочет! Да, ибо как же иначе доказать им, что лишь разум возвышает человека! Ведь верил же Пётр в равенство людей, верили Феофан и старый Кантемир – люди разные по крови. То же проповедует и Роллень. «Разум и добродетель есть жребий всего человеческого рода, а не человеков токмо породных. Никогда не была Природа как самое чистое и благодетельное в свете мачехой низости, а будет лишь всегда матерью высоких: всем вообще она равная Родительница есть», – пишет он в «Истории». А теперь, по смерти императора, как-то стали об этом забывать. Нет, верно, ничего страшней вельможного чванства, отрицающего равенство, боярской спеси – то старина, сидящая в крови, сложно изжить её. Ведь чуть-чуть до страшной катастрофы не дошло, когда скончался император Пётр Второй. Клика Долгоруковых и Голицыных хотела всю власть в своих руках зажать – желала свободы для немногих – олигархии, а там недалеко бы и до кровавой тирании, а значит, и до распада государства. Нет, Феофан, Кантемир, Татищев, Куракин, Волынский и другие, немногие мужи достославные, помешали временщикам, провозгласили самодержицей Анну, и единая власть положила предел раздорам. Теперь же вновь есть опасность у трона – князь Куракин прямо в узком кругу друзей обличает кабинет-министра Волынского в желании стать надо всеми, и если б не личная их неприязнь, то сказанному можно было бы поверить; Василий Кириллович как житель Астрахани помнит крутой нрав тогдашнего генерал-губернатора и некоторые опасения своего патрона разделяет. Волей-неволей оказался он втянут в их борьбу и, осуждая её, вынужден принародно поддерживать мнение Куракина. Как бы хорошо жилось без мнений! Но ясно и другое: Куракин и Волынский воюют не просто за место под солнцем, он верит, что они пекутся не о личной выгоде; нет, князь Александр Борисович, как и в Париже, мечтает о просветительстве, но теперь все силы уходят на никчёмную борьбу. Возродится ли когда-нибудь его душа или засохнет? Двор жесток, но и милостив. Как быть? Честолюбие толкает к дворцовой жизни, разум её опасается, но и на неё же одну и возлагает надежды. Кто иной в силах изменить жизнь?

Он знает историю, её законы, а большинство россиян необразованны, живут во мраке невежества. Доктор лечит больных, и никто не находит его действия нелепыми. Так и он должен лечить души, влиять на общество, просвещать, излечивать больных. Можно и должно переделать мир без крови, смут, тирании, а лишь путём самосовершенствования внутреннего, путём познания законов природы, законов Истории.

Так в мыслях до невесть каких высот он поднимался, но и сам же разбивал свои воздушные замки, спускаясь на землю.

«Ах, пустые сновидения, мечты, погоня за ветром, за тенью, – страдал он про себя. – Почему же нельзя просто спать, пить, есть, радоваться окружающему миру, такому восхитительному всегда, везде и вот сейчас особенно великолепному? Почему, почему? Ни кола ни двора, без семьи, несёт куда-то…»

Вспомнилась несчастная Федосья, и стало на миг жалко её, жалко, но более почему-то себя самого. Только Филипп Сибилев счастлив и спокоен, и дом его – полная чаша. Приютил Марию с сыном, звал его самого, а он, словно завидуя их тихому счастью, не поехал, выбрал одинокого Монокулюса.

Так плачась, на деле он не испытывал в душе никакой злости, зависти к сложившимся судьбам друзей, это были все показные, наигранные стоны – самолечение. Он любил их, единственных, оставшихся из той далёкой, жестокой и задушевной, сердечной, простой Москвы. Когда это было?