Арлекин. Судьба гения

Сперва Васята верил в своего патрона Волынского, работал на него усердно, так что математика страдала, – надежды возлагал, теперь, кажется, кроме науки ничто не волнует его по-настоящему. В Адодурове проявилась какая-то даже надменность, холодность, чего никогда ранее не бывало. Васята стал язвителен, порой излишне строг. Но ведь и сам он стал мудрее, переменился, перестал глядеть в рот Куракину, доверять каждому слову. Вельможи, их благодетели, – олицетворения двух начал: воля, напор, солдатская прямота – и просвещённый разум, изящная, но нежная культура, – как многие двоицы, из которых состоит мир, могли бы послужить одному делу – нравственному совершенствованию, постижению непостижимого идеала; так нет, их роднит и стравливает одна общая черта – честолюбие, и они воюют на потеху императрице, будоражат придворных, кои, разбившись на партии и на партии в партиях, соревнуются в неискреннем доброжелательстве, фальшивой любезности, лести, и вся эта ложь окружает императрицу и принимается ею на веру. Принимается ли? Жестокая придворная игра и его затянула и в неестественной улыбке растягивает рот аж за версту от дворца, заставляет сгибаться в поклонах, понуждает изливать поток комплиментов – пустое слововерчение.

О Господи, не лучше ли и правда гоняться за тенями и ловить ветер? Кто он сам, без чина, без положения в свете, прячущийся за спину Мецената? За свой ум, за свои знания пребогатые, тут он не соврёт себе, за мало у кого в России имеющиеся знания, ценится он на сорок рублей в год менее простого пехотного капитана, – пустое звучащее слово – пустословец… Кому нужны рассуждения о нравственности, доброте, красоте… Он старается охраняться от греха, но грех сам лезет в душу. Шумахер… Васята как-то бросил упрёк, что он слишком близок к канцелярии. Да, верно, Иоганн Даниил изжил Бильфингера, Бернулли, прогнал Миллера в Камчатскую экспедицию, а теперь взялся за Эйлера, любимого адодуровского учителя. Да, верно, Иоганн Даниил не любит излишнего свободомыслия профессорского, он подозрителен, ибо имеет реальную власть, и ежели сочтёт себя оскорблённым, то мстит жестоко, как и поступил он с вышеуказанными учёными. Он неуживчив со светилами, он протежирует любимцам: своему зятю Амману под видом возмещения за дополнительные хлопоты в Кунсткамере прибавил жалованье, будущего зятя Тауберта из студентов произвёл в адъюнкты. Да, такое числится за ним, и Иоганн Даниил не инок в своих начинаниях, он верит в силу кулака, боится потерять с таким трудом заработанную власть в управляемой им почти однолично Академии. Но никто не знает, как глубоко чтит Шумахер Тредиаковского: чтит с первого знакомства, и Василий Кириллович опутан его любовью, не смеет возражать своему другу-покровителю, а порой и сам ощущает привязанность к нему. Тут чувства не до конца ясные, двойственные. Когда-то по приезде Шумахер заискивал перед незнакомым поэтом, теперь ситуация переменилась. Василий Кириллович не рвался к чинам, и вот результат…

Лишь собственный образ предстаёт человеку, и нечего питать тщетные надежды, несбыточные мечты о переделке мира – сновидения баюкают глупцов, и те ими довольны.

Он поглядел на спящего друга, и тот улыбнулся во сне, будто подтвердил: «Да, я доволен, я счастлив, я хорошо и праведно живу».

Вот Алёшка ушёл в монахи и счастлив – он совсем не отрешённый от жизни инок, нет, он просто живёт в своём далеке и поглядывает оттуда на мир. Просто живёт, оберегаясь от греха.

– Ты знаешь, я всем доволен, – признался ему Монокулюс. – Мне наконец спокойно в Белгороде, мне есть время подумать, а у вас в столице так всё галопирует, да ещё держи ухо востро постоянно. Нет, светская жизнь не по мне.

Он и правда доволен, спокоен – он живёт ради себя самого, а коли может так – ведь он живёт честно, не лжёт, не изворачивается, – то это прекрасно.

– Нет, я не лишён честолюбия, но, знаешь, редко мечтаю о епископской кафедре, например. Да и рано мне пока, я ещё только эконом. Я бы не отказался, будь мне предложено, не глупец же, в самом деле, знаю, что могу больше, чем просто секретарствовать моему дорогому господину, да там видно будет, не мы решаем.

– Ты чувствуешь, ты ощущаешь себя на месте? – не унимался с вопросами Василий Кириллович.

– Конечно, конечно да, – добродушно улыбался и несколько удивлённо прятал голову в плечи Монокулюс.

Он всегда был при ком-то: при нём, при отце Петре, язвительно помыслил Василий Кириллович и вдруг со вспыхнувшей невесть откуда нежностью прибавил шёпотом: «Счастливчик» – и, смахнув сбившуюся на лицо слипшуюся прядь волос, погладил чистый розовый лоб спящего.