Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Он спрашивал себя в лоб: не слишком ли много накопилось в твоей жизни страхов? И честно себе отвечал, что, да, пожалуй, да, и, пожалуй, это перебор. Отвечал так только себе и маме, другие ничего об этом не знали. Отвечал так и тотчас снова задавал себе вопрос: что значит перебор страхов в человеке? Не значит ли это, что такому человеку уже пора?.. Пора что — вот какой возникал в нем следующий вопрос. Сдаться костлявой, что уже наточила для него косу, пуганула двумя инсультами сверху и остро прихватила за мякоть аденомы снизу — так сдаться ей, роковой, или пока что уйти со сцены и просто жить? Из двух зол он выбрал бы меньшее, но театр подводить было нельзя, невозможно, запретно.

Однако случилось, придавило и переменило мысли. Когда узнал, что вторым исполнителем на роль Лира все-таки назначен Ваня Гордиенко, первой реакцией была самая простая — уйти. Надоело, устал. Сказать всем спасибо, уронить голову на грудь, попрощаться с труппой, выдохнуть из себя обиду, переступить порог сцены и уйти в другую жизнь. Или не в жизнь.

Однако он и это стерпел, и продолжал репетировать Лира.

132

Однажды ему снова повезло.

Он все-таки встретил.

Точнее, она его встретила.

Охотник подкараулил охотника.

Выследила с утра возле театра и подошла прямо к машине, к его водительской двери.

Не выходить — он в беспомощной, но защищенной западне, выйти — значит, оказаться незащищенным, один на один с нею. Что делать? Что делать, мама?

Надо выйти, не убегать же тебе от женщины, решили совместно мама и он.

Он вышел. Оказался напротив. Один на один. Расстояние — метр. Старое сердце бьется неровно. Еще один его страх воплотился в жизнь. Главное, не смотреть в глаза.

А со стороны казалось — долгожданная встреча. Так, по сути, и было. Для нее. И для него, потому что знал: без этого не обойдется.

Вид у него был мрачен. Сосредоточен и жуток. И смотрел он как бы внутрь себя, там был театр, Лир, товарищи, там было безопасно. Для общения с остальным миром оставался только слух.

— Ты открыл мне глаза на мир, Армеша, — тихо сказала она. — Ты научил меня жизни.

Он молчал. Берег силы. Хотел одного: скрыться. Она не пускала. Расстреливала словами. И обалденным своим видом. Он не видел, чувствовал и знал: взглянет — конец.

— Я ничего у тебя не прошу, — сказала она. — Я хочу быть рядом. Хочу начать с начала. В любом качестве, Армеша… Моя музыка молчит, я погибаю без твоего тепла.

Сыграно неплохо, отметил он, даже талантливо, и даже слегка зацепило.

Мысли и эмоции носились в нем вихрем, сшибались, путались, рвались к действию, и лишь одна высшая команда сдерживала их поток: не смотреть! Посмотришь, лишишься сил, поневоле простишь, и все, все, все повторится, это он знал наверное.

И она прибегла к последнему запрещенному средству.

— Вчера приготовила твой любимый украинский борщ. На второй день, ты знаешь, он еще вкуснее. В доме чисто, тепло, светло, а на кровати свежее белье и любимая твоя подушка. Я жду тебя, Армеша. Жду каждый день. И каждую ночь.

Белье и подушка. И она на простынях.

Живот его разом свело от сладкой мужской боли, остальные мысли тотчас померкли.

Она позвала. Она протянула ему руку. Его рука ожила автоматом и потянулась к ней навстречу.

Но замерла на полдороге.

Как спасение, вдруг вспомнил ее телевизионное шоу. Слезливое, фальшивое, лживое, рассчитанное на сочувствие Иван Степанычей и их жен. Мышцы расслабились, рука упала, все было кончено.

Он шагнул мимо нее — она успела ухватить за рукав и припала губами к его руке. Он попытался выдернуть руку — не получилось.

— Я могла бы, могла бы тебя погубить… дура, вместо этого полюбила… — сквозь слезы твердила она, и срывалась в слезы.

— У меня репетиция, — сказал он.

— Я не уйду, — сказала она, держась за его рукав.

Это было трудно, но он смог и высвободил руку. Взглянул на нее и все-таки сказал:

— Иди. Иди, молодая. Иди, чужая…

Последнее пришлось ей в сердце. Она отступила.

Путь к театру, Шекспиру и жизни был свободен. Больше никогда он не увидит ее воочию, думал он. И ошибался.

Но сейчас она ушла. Он глядел ей вслед, он даже сказал ей спасибо за то, что при расставании обошелся малой кровью, и ничего вроде не потерял.

Но так ему только казалось.

Косяк репортеров, охотников за новостной дурнопахнущей падалью накрывал его теперь днем и, кажется, ночью, и прохода от них не было. Приходилось возмущаться и фантазировать, то есть, врать в ответах — и чем больше врал, тем больше им нравилось и нравилось, вероятно, тем, кто все это хавал. Весь мир замешан на вранье, тогда окончательно понял он, вранье движущая его сила. Он давно уже ничему не удивлялся, но, последнее открытие его, наивного кавказского сына гор, все-таки удивило. Большинство людей, понял старый охотник, больше любят падаль, чем свежатину. И он понял почему: вонь у падали ярче и впрямую действует на мозги.

133

И все же те несколько легких, первых, свободных дней жизнь, театр и весна еще радовали его.