Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

— Вау! — сказал Армен, машинально употребив ненавистное ему в обычной жизни новомодное английское восклицание. — Опять обосрался. Извините за слово «опять».

К чести режиссеров Саустина и Слепикова, возмущаться никто не стал, посмеялись, поюморили, что весна на носу, и мысли короля, наверное, уже повернуты в сторону любимой Мальорки и голубого моря и на фиг ему сейчас любимые подлые дочери, и что вот сыграем премьеру и айда: проводим короля до самолета, а может, и до самого моря!

И он посмеялся вместе со всеми, репетиция продолжилась и инцидент вроде бы сошел с рук.

И только вечером, когда остыли нервы и прояснились после репетиции мозги, режиссерская пара плюс Осинов за чашкой кофе в полупустом галином кафе призналась себе, что ситуация с Лиром — комедией или драмой неважно — херовенькая.

Армен уже не тянет, господа, и это для спектакля опасно — вот был смысл общей тревоги, высказанной почти шепотом по ходу кофепития. Премьеру необходимо обезопасить от сюрпризов — таким был вывод. «Риск, большой риск, ребятишки, что во время премьерного спектакля… — все, молчу, молчу!» — остановил себя Саустин, но всем было понятно, что он имеет в виду. И сразу дружно было решено, что надо срочно найти и ввести на роль Лира кого-то на второй состав. Правильно, опять единодушно согласилась художественная головка театра, но скажите конкретно, спрашивали они друг у друга — кто, кого? И хором, перебивая друг друга, крутили — вертели кандидатуры, ответа не нашли и отложили вопрос. Понадеялись на плодотворную в этом смысле ночь и на свежее завтрашнее утро. Всех напугало, что подходящего артиста найти в разговоре не удалось — ни сразу, ни после пяти чашек кофе, отягощенных двумястами граммами коньяка на каждого. Анпилогов, Эвентян, Анненков, Гордиенко — назывались достойные фамилии, каждая была хороша и достойна, но, в сравнении с Арменом, каждая выглядела, как блеклый выцветший ситец.

Герои кофепития разошлись в конкретном испуге, не признались в этом друг другу, но каждый знал, что за ночь достойный артист в театре не народится, и это означало, что театру грозит абзац.

131

Самое во всем этом новом театральном прикиде — смешном и трагическом одновременно — заключалось в том, что больше всех других и прочих собственного срыва на премьере боялся сам Армен.

Он жил на сцене долго и помнил, как валились великие мхатовские артисты, как срывались премьеры у Эфроса, как падал в начальственную бездну увольнения замечательный Гончаров, как поначалу страдал от нелюбви власти Захаров. Общее ощущение такого театрального страха давно уже вселилось и жило в его актерском организме.

Он не хотел этой премьеры. Боялся. Чувствовал, что энергетически не потянет. Спрашивал маму, но и она в ответ сомнительно качала головой. Не сдавайся, вот и все, что она говорила, но этого совета было ему мало.

Он частил себя за то, что согласился выйти на сцену дураком Лиром. Боялся радикальной режиссуры Саустина-Слепикова. Боялся буквоеда — шекспироведа Осинова. Боялся партнеров, сумасшедших, неталантливых, не очень образованных артистов. Боялся современной публики и — ура, ура, ура! — современных поклонников театра типа народного умника Ивана Степаныча с его неограниченной жаждой красоты жизни.

Но больше всего он боялся, что режиссеры начнут искать в труппе второго исполнителя на Лира — он не был на кофепитии после репетиции, но он хорошо знал законы театра.

Второй состав стал бы для Армена унижением, во всех великих спектаклях Гончарова он всегда был единственным исполнителем главных ролей. Дублирующий исполнитель подтвердил бы его неполную состоятельность. Постаревшего, ненадежного артиста следует подстраховать — казалось бы для театра нормально, но он воспринял бы их заглазные поиски второго исполнителя на свои роли как оскорбление и плевок.

Могучий сын гор и этого боялся, но, как принято в России, до последнего давил в себе все страхи и молчал. «Старость — не для слабаков», повторял он любимое изречение Черчилля и продолжал хранить вокруг себя тишину.

А еще он боялся ее. Что однажды она вернется, и он не устоит. Готовил к встрече решительные категоричные слова и знал, что слова обязательно понадобятся не те, другие, которые не приготовишь заранее.

А еще боялся больниц и поганой глюкозы. Вечером после последней, победной репетиции померял дома сахар и молча отложил глюкометр в сторону: его бандитский сахар снова взялся за нож. Снова звонить бледнолицему брату? — так встал для него вопрос, но был пока отложен.