Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

«Ничего не понимаю, — замелькало у нее в голове. — Ничего не понимаю. Что это, как это, зачем? Значит, я у него снимаю жилье? Жены нет — это хорошо, а что в театре скажут? Что я у худрука подживаю? Что я с ним сплю? А Саустин что скажет? Да пофиг мне Саустин, но все равно страшно как-то, необычно… Но, главное, этого хочет он сам. Хочет, хочет, посмотри, как он на тебя смотрит. Он хочет со мною спать? Дикость какая-то старческая, мятый воротничок. А ты этого хочешь?»

— Нет, — сказала она и замотала головой, и снова вспомнила о методе физических действий. — Я не согласна. Не волнуйтесь, Армен Борисович, я что-нибудь найду.

— Там на даче… — он поднял вверх знаменитый кривоватый палец, — тоже пианино есть. И магазин рядом. Газ, и тепло… — о выдержал актерскую паузу и… — Договорились. Вот тебе ключи, живи, пока общагу не доделают либо пока к Саустину не вернешься.

— Нет, — испугалась она. — Что вы, не надо.

— Надо, — сказал он.

Движением безжалостным он набросал адрес на квадратном листке для справок, метнул на стол блестящие ключи и взялся за виски. Она могла сказать спасибо, встать и уйти, но она почему-то не ушла. Ей ничего не оставалось, кроме как проследить за листком, ключами и за фужером, она видела, как бархатные струйки взметнулись и замерли на дне стекла рядом с листком и ключами. Но страх все равно не исчез.

— Нет, — сказала она. — Я хозяйка плохая, что-нибудь обязательно сломаю, скручу, испорчу.

— Я такой же. — он засмеялся. — Но не буду я приезжать и специально ломать, дел много. Живи, Романюк. На втором этаже в спальне найдешь все, что надо для сна: одеяло, белье, подушки. Бери ключи.

— Нет… — отодвинула от себя ключи… — Я готовить не умею, я… да я… я пожар могу по ходу устроить!

— Не верю, — сказал он. — Честно скажу, не надо готовить. Рядом столовка есть, очень неплохая… Иногда, когда грустно станет, сядешь за инструмент, и Шопен придет тебе в помощь. Завидую, Романюк…

Завидую, завидую тебе, Романюк, хотелось ему продолжить, твоей красоте, твоей дерзости, но главное — молодости твоей бесшабашной, в которой, поверь старику, любая проблема — это нуль…

Говорил так, приближался шажками, протягивал ей листок и ключи, и бокал, на дне которого переливалось золото.

— Нет, — сказала она. — Все равно: нет.

Они могли бы спорить и препираться довольно долго, но уже было ясно: он уговорит и она поддастся.

— Нет так нет, — сказал он. — Ты ключи-то возьми, Романюк, и не горячись. Выпей с художественным руководителем.

Приняла бокал, и, странно, пальцы ее не дрожали. Он был совсем рядом. Он и его мятый воротничок. И листок с адресом и ключи. Ключи от другой жизни, которой она боялась. О которой мечтала, в которую, как оказалось, так просто было войти.

— Я выпью — сказала она. — Только мне кажется, что когда-нибудь вы пожалеете о том, что сейчас мне предлагаете. Не сейчас — когда-нибудь.

— Это вряд ли, — сказал он. — Я музыку очень люблю. Пей.

— Любая хорошая музыка, — не сдавалась она, — все равно надоедает. Не сейчас — когда-нибудь.

— Когда-нибудь нас не станет, — заключил он, — и что с того?.. Все, Романюк, не канючь, пей, бери ключи, адрес и исчезни.

После этих слов отказываться далее было нельзя, и она это почувствовала.

Горячие пальцы ощутили холод металла. Ключи оказались на ладони и какое-то время она рассматривала их.

Потом медленно выпила виски и взяла листок. «Яд, яд! Что ты наделала?!» — вскричали в ней слова из какой-то пошлой пьесы, но было поздно.

«Спасибо», — сказала она, быстро отвернулась, чтоб, после принятого решения, избежать лишних слов и вышла, ощущая на спине его неравнодушный, его хищный взгляд.

Дверь за ней закрылась, но он еще долго смотрел на немую деревянную плоскость, отделившую его от той, что творила музыку. «Как она хороша, — думал он — и какое счастье, что она, так же, как я, любит музыку. Любить музыку и животных — два признака, — думал он, — по которым я отделяю своих людей от всех прочих. Слава богу, она моя. Моя группа крови. И если я, старый козлик, сумею дать ей немного радости, я буду счастлив и теперь уж от себя не отпущу».

Он был доволен собою, днем и жизнью. Такое согласование добрых чувств возникало в нем редко.

«Могу поспорить, — думал он, — она поедет туда немедленно. Я дал ей ключи от дома, пусть в моем доме живет хороший человек. Что сказала бы мама? Я знаю. Мама бы сказала, что я молодец».

31