Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Вика передвинула на другую стенку тяжеленный буфет с мелко задрожавшим фарфором, перестелила в другом направлении старомодные ковры, картину — неожиданно голубую космическую абстракцию — и старинное настенное зеркало поменяло местами, раздвинув в стороны плотные гардины на окнах, пустила в гостиную большой вселенский свет, и дом преобразился, будто в него плеснули радости, и благодарно протянул к ней свое гостеприимство. Света не хватало дому, сообразила она, света и тепла.

И снова вспомнила его тепло. Пригрел, пристроил сиротинку, дал роль и кров, а в ответ, что должен получить он?

Над ответом думала недолго, пришел сам.

Беречь его надо, ответила она себе. Лечить и заботиться. Ценить и любить.

Она постарается это сделать.

Маленькая хозяйка большого дома.

Маленькая хозяйка с правильными мыслями, сказала она себе.

Сказала так и сразу почувствовала, что этот дом стал ее домом, и теперь она будет в нем законно жить. Дворец Олоферна окончательно прописал ее у себя, и прощай, убогий Саустин с твоей рыжей шерстью на груди, бесконечным пивом и каморкой — прощай, прощай, прощай.

Однако пора было подумать о ночлеге.

На втором этаже обнаружила главную господскую спальню и белье, как он говорил, в шкафу и двуспальную кровать под общим бархатным покрывалом, наброшенном, кстати, весьма небрежно и морщинисто на спальную начинку.

Одна половина кровати была замята больше другой. Его это неприкосновенная половина, его, подумала она, и, значит ей, пока его нет, предстоит обосноваться на другой, на той ненавистной жениной, что бросила Армена в Америке. Подумала так и вдруг с удивлением и ужасом, смешанным с потаенным восторгом, сообразила, что может лечь и на его половину и что, проведя на его половине ночь, она почти что переспит с самим обожаемым худруком. Глупость, конечно, фантазия, а все же была в этой фантазии некая аллюзия, что давала ей право и возможность думать именно так и возбуждаться от этой мысли.

Эта мысль не отпускала, ширилась в ней и росла; в конце концов, вкупе с любопытством заставила ее опуститься на покрывало и прикоснуться лицом к его подушке.

Аромат свежестиранной наволочки — никто бы, никогда не уловил в подушке другого запаха, никто кроме нее, хищной Юдифи, захватившей дворец. Дворец хорош, сказала бы она себе днем раньше, и хватит, остановись. Но разыгравшийся женский инстинкт лишил ее теперь такой возможности. Дворец хорош, повторила она и продолжила, что теперь ей мало дворца. Его аромат словила она на подушке, его обожаемый аромат.

Вдохнула его еще раз, подумала о том, что всем женским своим существом, желает провести с великим худруком не теоретическую — самую настоящую ночь. Нет, тотчас остановила она себя, нет, это невозможно, остановись. Но мысль несбыточная, нереальная, неосуществимая уже вошла в нее — незаметно как вирус и, как вирус, поселилась в ней прочно. Да, сказала она себе. Да. А дальше — будь, что будет. Да. Она будет беречь его, лелеять, лечить, заботиться — сиделкой ему станет, медсестрой, врачом, другом, но при этом она хочет с ним спать. Да, повторила она еще раз себе, она хочет, чтоб стало так. Она хочет только хорошего, она хочет его любить…

32

Театр — мешок новостей.

Каждая новость — есть благо артиста. Артист всегда голоден на игру, потому преподнесение новости товарищам по цеху есть еще одна возможность сыграть как на сцене. Преподнести с восторгом, испугом, скрытой завистью, с любопытством, увидеть реакцию и оттенки — разве не есть это возможность размять постоянно нуждающийся в тренировке актерский механизм?

Ценится любая новость.

Особо ценятся новости эффектные, громкие, нерядовые и понятно почему. Ярче новость — ярче роль артиста.

Бывает, что новость воспроизводится и негромко, и даже шепотом — в гримуборной, коридоре, туалете, за стаканчиком пива в буфете, в таком случае важен не уровень звука, но смысл и содержание новости.

Театр — дырявый мешок новостей.

Новости в театре долго не хранятся, запрета на них нет; раз произнесенные, они уже не новость, и разлетаются бывшие новости в театре в миг и момент.

Откуда все узнали, что Вика живет у худрука на даче?

Непонятно. Неясно. Тайна театра.

Она, понятно, никому ни о чем не говорила, Армен Борисович, естественно, тоже молчал, но театр узнал. Облаком прилетела новость, морозным ветром ее надуло, снежной метелью, проросла сама по себе как прошлогоднее зерно? Все невозможное возможно, и все может в театре быть. На Вику теперь глядели с усмешкой или с завистью, и каждый разговор был беременен вопросом: как, что, когда? Что дальше?

Она, женщина, понятно, на другой же день забежала к худруку, чтобы еще раз сказать спасибо и заглянуть ему в глаза: ей ли принадлежат эти глаза или все ее предыдущие ночные фантазии только фантазии и есть, и нет в нем никакой к ней склонности и интереса, а есть только простое человеческое участие?