Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

На одном глубоком смертном вдохе он, словно идущий на подвиг, вошел с ходу, но тотчас был пригвожден к полу мановением руки Армена, гримасой на его лице. Еще шаг — убью, прочел завлит гримасу и прочел верно. Завлит скорбно сдался и кивнул, что, мол, понял, замру на месте, не помешаю, дождусь пока великие звуки истают.

Где вошел, там и остался.

Ни уличные шумы, ни шумы театра не долетали сюда в святилище худрука, сейчас и здесь властвовал Шопен. Звуки ласкающие, прыгающие, наскакивающие, нервирующие вас — такова была эта нечеловеческая музыка.

«Бесконечный Шопен», — думал завлит. Вашу мать.

Он ждал и, наконец, дождался. Звуки отлетели.

Армен, порывисто приблизившись к завмузу, поцеловал ей руку.

— Спасибо, — сказал он. И обернулся к завлиту. — Что у тебя, Иосич?

«Скажи! — толкал его лукавый под локоть. Момент удачный. Выложи правду. Заложи Саустина и сверхзадачу „Фугаса“ прямо сейчас, при Козлове, она, скорее всего, смолчит, или станет на твою сторону, она ушла от Саустина, она с ним на ножах, значит, объективно она ему враг, а тебе союзник. Скажи! Не медли! Вспомни Шекспира, вспомни, как роскошно предают у него герои!»

— Да я так, Армен Борисович, — смалодушничал Осинов, запнулся и отступился от Шекспира. — По текущим делам. Ничего срочного.

— Ты пока вот что, — сказал худрук. — Мы с завмузом закончим, ты пока пива попей. Потом, потом заглянешь. Давай.

Осинов кивнул. Кивнул не потому что не понял распоряжения, а потому что почувствовал другое: был он в театре вторым, после худрука, человеком, стал третьим. Похоже, правильно, кстати, почувствовал, обиделся и закипел кровью.

Человеком, повторим, он был нерядовым. Природа-мать по отношению к нему поскупилась, не обогатила умом и талантом, но зато упорства-упрямства отвесила ему сверх меры. Всего, чего Юрий Иосифович добился в жизни, он добился с помощью настойчивости и наглого напора; даже в безнадежных для него спорах, когда он сам понимал, что неправ, он твердил свое, поражений не признавал, не сдавался и чаще выигрывал, чем проигравшим покидал поле боя. Потому он упрямо направился не в буфет за пивом, как нормальный человек, а снова в зрительный зал, где Саустин мучил «Фугасом» Башникову и других людей театра.

Извиняясь, пролез по туфлям, ногам и коленям и занял свое обычное место в середине пятого ряда партера. И механически, еще оставаясь в мыслях с обидой, нанесенной ему худруком, стал следить за творившемся на сцене большим искусством Саустина.

— Подкрадись к ней, потихоньку, но нарочито, чтоб народ в зале прочувствовал намерение, — разводил мизансцену Шевченко и Башниковой Саустин. — Вот так, хорошо. Подкрадись, сыграй любовь, да, да, вот так, мычанием… кривлянием… касанием… — отлично, а теперь, внимание — дайте ему пустой пакет! Вот, хорошо… подползи к ней, лучше сзади, чтоб не видела, не знала, не чуяла — вот, вот, надуй пакет и — вот, у твоей любимой, над ухом, как знак большой любви… Ну-ка, взорви, фугасни… ну… Вот!!

Пакет грохнул, лопнул над ухом. Башникова завизжала.

— Совсем омудел? — заорала она на Шевченко, зажав ладонью ухо. — Я не буду это играть!

— Это было отлично, Башникова! Высокохудожественно! — крикнул Саустин. — Народ ляжет! Кассу снесут!

Чем долее наблюдал завлит за творившим безобразие Саустиным, тем все более понимал, что вернуть расположение худрука он сможет самым простым и естественным образом. Волшебница жизнь, понимал Осинов, повернулась таким смешным анфасом, что принесение дружка в жертву, сразу решит для него, завлита несколько проблем. Худрук оценит, простит, — даже если Романюк его вдруг опередила — снова приблизит, доверится, как прежде, а то еще и зарплату повысит, он добрый… Завлит рассуждал так, фигура предательства все более укоренялась в его голове и уже не казалась чем-то невероятным. Разумный выход из положения, не более того.

В любом случае время пошло, решил Осинов.

«Ты не хотел нейтрализовывать Викторию, друг, — думал Осинов, наблюдая за Саустиным, — придется нейтрализовать тебя. Извини, таков закон. Не забиваешь ты, забивают тебе. Таков закон и Шекспир. Любая жизнь — состязание. С возрастом, здоровьем, бедностью и глупостью. Любая жизнь — состязание, как минимум, двух жизней. Моей и твоей. Я обязан выиграть, ты — проиграть. Извини, друг».

И еще одна мысль периодически, но властно возникала в его шекспироподобной лысеющей голове и заставляла поглядывать на часы. Как они там в кабинете? Поладили? О чем договорились? Ушла ли она? А если ушла, значит пора зайти ему? Пора ли?