Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Ломаной молнией сверкнул он в осиновской голове, но поначалу показался таким гадким, что Юрий Иосифович не сразу решился внятно его сформулировать. А все же сформулировал, потому что Шекспира было не перешибить и другого плана у Осинова не нашлось. Сформулировал и решил. Да.

Встал, тихо вышел из репзала и быстро пошел по фойе.

Но Вику опередить не успел.

Ее, как покинула она зал несколько минут назад, тотчас догнала помреж Катя, крупное милое существо, слегка опухшее от собственного веса и от традиционной российской слабости. Катю любили; ее осуждали, с ней говорили и предупреждали — лично Армен Борисович, ее осуждали, она клялась, что больше никогда, слово свое нарушала, и ее снова прощали — вот такая она бесконечная театральная любовь.

— Беги быстрей к Армену, — сказала Катя. — Он ждет.

Договорить еще, пожалуй, не успела, как Вика кивнула, подхватилась и сошла с места. Поднималась по лестнице на второй этаж, думала только об одном.

Вот он, проявился, вспомнил, это его шаг, его ход, которого она давно ждала, и дождалась, значит, он решил вот так, прямо в театре, значит, зовет и скажет сейчас что-нибудь очень важное — да неважно что он скажет, важно, что позвал, значит, хочет видеть, и она хочет, и он хочет, и она так хочет, и он так хочет…

И далее почти бежала, повторяя, как скороговорку, одни и те же слова, которые имели для нее единственный сакральный смысл.

34

Увидев ее, просветлел, раскинул руки.

— Заходи, золото, заходи! Знаю, слышал, одобряю. Здравствуй, новый завмуз, музыка — великое дело… Сегодня приказом проведу и… садись к столу, коллега Виктория.

«Полным именем впервые назвал, — отметила она. — Викторией. А откуда знает, что я завмуз, откуда слышал? Ах, да, конечно, сам же!.. Я — полное ку-ку! Круто!»

— Здравствуйте, Армен Борисович, — ответила она, заметив, что рубашка на нем новая, и галстук новый, и весь прикид на нем какой-то парадный.

Он отодвинул в сторону бумаги. Достал сигареты, поиграл пачкой, но закуривать при ней не стал.

— Дел по горло, Романюк, — сказал он. — Надо старое все переслушать, освежить, к «Фугасу» музыку придумать, и тут тебе карты в руки… — говорил одно, думал, глядя на нее, молодую и прекрасную, совсем о другом… — Ты вот что… Давай так. А не приехать ли мне сегодня к тебе в гости? Примешь старого артиста?

Куда он приедет? Зачем? Могли бы и здесь обо всем поговорить — могла бы она сообразить, но сообразить не успела, только кивнула и сказала «да», а про себя подумала, что пусть он хоть приедет, приползет, прилетит или пусть его привезут — она все равно будет его ждать.

Это было объяснение в любви. Они так долго ходили вокруг да около, оба хотели и не решались. Теперь решились. Он решился.

— Завмузом — буду, — сказала она, словно принимая его предложение выйти замуж. — Но с условием, — добавила вдруг она, сама не понимая откуда взялась в ней такая наглость, — что со сцены тоже не уйду. Так можно?

— В России все можно, — сказал он и подумал о том, что уважает девушек, которые ставят мужчинам условия. Характеры такие уважает.

Додумать не успел — зачирикали часы, означавшие наступление священного времени икс, времени приема таблеток.

— Извини, — сказал он.

Придавил, заставил умолкнуть, тревожную кнопку на часах, склонился, отсчитывая таблетки над голубой пластмассовой коробочкой, снова разогнулся ей навстречу — она уже протягивала ему наполненный водой стакан.

Когда успела, как?

Он отметил не скорость ее и не шустрость — ее готовность помочь. Он был тронут, но вслух ничего не сказал, только кивнул и запил таблетки водой.

— Я пойду? — Спросила с надеждой, что не разрешит, не отпустит, задержит…

Угадала. Так и получилось.

— Завмуза без музыки — не отпущу.

Она улыбнулась.

— Шопена?

— Его негодяя…

Шопен звучал сегодня особенно проникновенно. Цеплял, тащил за живое.

Музыка пошла сразу.

Каждый знает, как меняется пианист во время концерта. Даже все дурное становится в нем красивым, красивое — прекрасным.

Высветилось, утончилось, отлетело к небу и ее красивое лицо, ему словно добавили надчеловеческой нездешней краски.

Виртуозно работали руки и пальцы, подгоняемые высоким душевным напряжением.

Расстроенный инструмент, вникнув в душевную суть момента, старался и звучал как отлаженный оркестр.

Заряженный на предательство Осинов приблизился к кабинету, но был в лоб остановлен великими звуками.

Он не был силен в музыке, но что такое Шопен знал даже он. Занят музыкой, приземленно подумал завлит, входить опасно; он сразу сообразил кто смог занять худрука. «Опять опередила, блин», — подумал Осинов. Этот автор Козлов, артистка, экс-жена и завмуз, оказался не только мастером на все руки. Сейчас, чувствовал завлит, она откроет рот, расскажет обо всем шефу и всю вину, естественно, свалит на него и Саустина — допустить такое невозможно, ждать смерти подобно. Но и вламываться к шефу, пока он предается музыке, тоже смерти подобно. Значит, сдался завлит, надо идти на смерть. Спасения нет.