Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Публика, что совсем не странно, потянулась в театр, хотя до премьеры Гамлета было еще как до неба. Даже средние заезженные спектакли принимались теперь на ура — публике был интересен не театр, а любимый актер-худрук, обитавший здесь, и его новая замечательная история: великий и неподражаемый женился на собственной директрисе, да еще и актрисе, да еще и пианистке, да еще и молоденькой: от себя минус сорок пять! — сенсация, подогретая на любовном масле, любимая пища широких народных масс. Ой, посмотреть бы на нее, хоть одним глазком! — так мечтал народ. Не о колбасе мечтал, не об юморине, водке или футболе — народ мечтал о высоком и духовном.

Он был счастлив и молод, она была молода и весела, их новый общий дом молодел, мужал и веселился вместе с ними, и никаких в нем не заводилось пошлых ковриков, картиночек на стенах, занавесочек на панорамных окнах, оборочек и рюшей в ванной — все в нем было строго, распахнуто, оголено, аскетично, хайтеково, все было приспособлено для внутренней работы и культурного роста.

Конечно, в доме поселилась музыка. Белое иностранное пианино солировало в гостиной; он, в зависимости от настроения просил то Бетховена, то Моцарта, то Шопена, то Чайковского, и получал музыку гениев в ее великолепном охотном исполнении.

Короче, счастье было в них, и жили они втроем: он, она и общее счастье.

И было им так хорошо, как никогда не бывает в жизни надолго.

У каждого счастья всегда найдется подлый кончик.

И не все может любовь.

И не от всего может она уберечь.

67

Театр шумно полетел в Симферополь и Ялту на гастроли.

Маячил Крым. Июль. Летели как на праздник.

Лето плыло за иллюминатором, голубел небосвод, самолет вычерчивал маршрут легко и бесшумно.

Еще одно чудо!

Вика Романюк впервые в жизни летела на самолете, и полет совершенно околдовал ее. Армен проглядывал Советский спорт, она не отрывалась от иллюминатора и космических картин.

Настроение праздника входило в худрука, директора и артистов исподволь, незаметно, но держалось прочно — потому в салоне звучали актерские приколы, актеры хулиганили беззлобно. Шевченко, снова вообразивший себя фугасом, кричал, что всех бездарных артистов взорвет, артисты смеялись, но стюардам было не до смеха, они делали фугасу предупреждения, что вызывало новые извержения веселья.

Саустин и Осинов сидели рядом, почти не общались, посматривали на Вику и Армена, и мысли обоих были близки: они думали о том, о чем думали все последнее время.

Прилетели, сели, как пчелки, незаметно, тихо.

Артисты спускались по трапу, вкушали целебный воздух Крыма и очарованные встречей с югом умиротворенно улыбались. Слепиков, Анпилогов, Эвентян, Шевченко, Саустин, Башникова, Голубева и даже Осинов и прочие, прочие, прочие мастера воссоздания на сцене разнообразной правды жизни с помощью новой энергетики.

Армен как флагман шел первым; вел Вику под руку и так они, как монаршая пара, торжественно вплыли в новенькое здание аэропорта, похожего на закипающую голубую волну.

Он поднял голову, оглядел смелое дизайнерское пространство с любопытством, и тут его ударило.

Боли не было, был нежный укол где-то в середине головы, его качнуло, будто споткнулся, но успел опереться на нее, и она впервые в жизни почувствовала страшную тяжесть бесчувственного тела.

— Что? — спросила она. — Что с тобой?

— Нормально, — промычал он и по тому, как он это промычал, она поняла: дело обстоит совсем наоборот.

Тьма на несколько мгновений заволокла глаза, отказали ориентиры и сознание — не отказало одно и последнее: держаться за нее оледеневшими пальцами, вырваться из которых не было у нее никакой возможности.

Мгновенно собрала она мозги, как в минуты смертельной опасности могут делать только женщины, обняла его, властно усадила на лавку, попробовала напоить из маленькой голубой бутылочки — не получилась, и выхватила телефон. Куда звонить? В скорую? Какой здесь телефон? Явно не такой как в Москве! Господа! Мужчина! Женщина! Кто знает телефон местной скорой?

— Не надо скорой, — негромко, но твердо сказал он. — Я в порядке.

Он любил эту женщину, и смерть как не хотел оказаться перед ней слабым.

Снова вспомнил маму, ее слова, записанные навечно на диски его памяти. Мужчина не ноет, не плачет, не жалуется, так говорила мама. Мужчина не сдается, стоит на ногах до последней возможности и падает только тогда, когда мертв. Если сдаешься раньше, говорила мама, ты не кавказец и не мужчина.

Вспомнил маму, стало чуть легче.

И Вика, взглянув на него, увидела, ему лучше. Порозовел, взгляд осмысленный и пальцы-крючья разжались, отпустили. Все равно достала таблетки, заставила выпить воды, сказала:

— Тебе надо в больницу.

— Не надо. Отставить панику. Я в порядке. Если сдохну — дома!

И, держась за нее, попытался встать.

И встал. И улыбнулся. И глаз вспыхнул обычным арменовским блеском.

— Испугалась? Вот так надо играть! Чтоб даже такие как ты поверили. Ладно. Все. Пойдем.

Она хотела поверить великому его актерскому мастерству, очень хотела, но обмануть себя все-таки не смогла, видела, что-то с ним стряслось.