Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Прикрыв глаза, перенесся в счастливое прошлое. Вспомнил Эфроса, Ефремова, громоподобного Гончарова. Где они? Где такие же? Сошли снега с вершин, подумал он. Обнажились вершины мудрости и исчезли, а за ними — никого. Ногти…

— Пора спать, дорогой, — сказала Виктория. — Поздно.

— Да, — сказал он. — Пора.

И вызвал в люкс Осинова.

«Тьфу, блин», — подумал Осинов. Отложил в сторону трубу и привычным ознобом почувствовал очередное приближение смерти.

Оделся — со сна невнимательно, натянул рубашку, напялил пиджак и посеменил по ночным коридорам к худруку. «Выпить хоть даст перед смертью?» — задавал себе по ходу идиотский вопрос, понимал, что выпивка, как всегда, ему не поможет, но все же, все же, все же. «Сперва коньяк, потом ты як» пришла ему в голову непонятная детская глупость. У Шекспира перед казнью, вспомнил он, палач предлагает осужденному виски. Любимый Шекспир, как он все гуманно предусмотрел, но в жизни, к сожалению, все совсем не гуманно. Казнят и смотрят по ТВ, казнят и смотрят в ютьюбе, смотрят и ловят кайф…

Постучал, неслышно вошел.

Худрук лежал на диване в трусах типа плавки с заметным бугром посредине и смотрел поздний зарубежный футбол. Пальцем указал на стоявший рядом стул, сказал:

— Сядь, смертник.

Осинов послушно сел.

«Опять, — мелькнуло у него. — Опять мучение мне, еще живому. Для чего я это терплю? Преодолеваю мучение с одной только целью — снова нарваться на мучение. Может, мне это нравится? Может, я мазохист? Нет, уйду, уйду, и пошел бы к черту этот гений, отлепиться от которого нет никакой возможности!»

— Выпить не дам, не заслужил, — негромко сказал худрук. — Честно скажу, Иосич: прикончу тебя всухую.

Всунулась в дверь Вика. Осинов шевельнулся, сделал вид, что встает.

— Сидите, сидите, — поспешила Вика, — только недолго, негромко, не утомляйте его.

Хотела добавить что-то еще, но была отмахнута властной рукой Армена и, притворив дверь, исчезла.

Пауза в общении с судьбоносцем, к счастью для Осинова, оказалась не мхатовской, длилась недолго и закончилась важным заявлением.

— Обосрался твой Шекспир, — сказал худрук. — И ты вместе с ним. Уточнение: обосрался ты один. Как всегда.

Юрий Иосифович неопределенно пожал плечами. «Пусть говорит, — сказал он себе, — сам я в петлю не полезу, заявления не напишу — пусть говорит, слова пустим мимо ушей и вдогонку, если успеем, хихикнем перед смертью».

— Не заявления от тебя жду, что с него толку? Другого жду… — опередил Осинова в размышлениях Армен и капитально завлита удивил. — Не ест народ Шекспира, сам видишь. Ему другое надо. Современность. Горяченькое. Свежатина. Понимаешь что такое свежатина, Иосич?

— Понимаю, — сказал Осинов и кивнул.

«Раньше, — подумал он, — ты на новую энергетику подсел, теперь на так называемую свежатину. И то, и другое совершенно никому непонятно. А Чехов, Булгаков, Вампилов — что, разве уже не свежатина?»

— У нас уже был «Фугас», — сказал Осинов.

— Не тошни, умник, — сказал Армен. — «Фугас» был, как эксперимент, это было неплохо. Теперь другую пьесу для Слепикова найти надо. Народную, чтоб из самых глубин. И пусть зритель на спектакле рыдает. Рыдает до самого обсеру. До самого полного облегчения…

«Вот, — подумал про себя Осинов. — Вот оно ваше отношение к любимому народу, Армен Борисович…»

— Найдешь, Иосич?

— Найду, — сказал Осинов.

— Тон твой не нравится.

— Так точно, товарищ худрук! Найду! — Заставил себя вскинуться завлит.

— Верю, сказал бы Станиславский, и я за ним повторяю: верю тебе — хоть ты, как обычно, врешь. Ладно, иди пока, завлит, досыпай перед смертью. И помни: твой приговор в твоих собственных руках…

Опять смерть, тоскливо подумал Осинов, опять она, милая. Так часто пугают смертью, что когда она придет, ей-богу, будет не страшно.

— …завтра улечу в Москву, ты здесь останешься вместе со Слепиковым. Помогай ему и командуй, — вдруг закончил худрук. — Надеюсь на тебя, помполит.

«Как это улетит? Зачем улетит?» — испуганно переспросил себя завлит, в мгновение представивший себя ответственным за неудачные гастроли, за постыдные встречи с провинциальной элитой, за попытки оправдаться, за бодрые речи и интервью в местной прессе, за фальшивый оптимизм проводов, за незаслуженные подарки и поцелуи и — всюду первым будет он, и выступать, и говорить, и врать тоже будет, естественно, он, и это же ужас, кошмар и настоящий страх, потому что когда-нибудь он все прочувствует и обязательно спросит…

— …Встаю на ремонт, — сказал Армен.

— Зачем, Армен Борисович?

— Надо. Дырку в голове залатать.

— Где? — на автомате переспросил Осинов, но ответ ему последовал с неожиданной стороны. Влетела Вика.

— Вам же сказано: надо! — бросила она, как гранату, последнее слово. — Все! Кончайте разговор. Армену Борисовичу нужен покой. До свиданья в Москве, Юрий Иосифович!

Граната взорвалась, лишила речи.

Ожидая последней, решающей воли, Осинов взглянул на худрука, но тот лишь развел руками, извинясь за резкость директора.

— Иди, Иосич, — примирительно повторил он. — Я все сказал. Принимай командование недобитой армией. Береги знамя и честь.