Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Быстро шел по мягкой дорожке, и мысль, подожженная вином и воображением, возбуждала его все сильнее.

Его Шекспир. Быть или не быть?

Она не должна спать. Должна быть или в ванной или в постели, но еще не спит. Увидит и обрадуется. Сделает вид, что страшна обижена, страшно зла и ничего не хочет, на самом деле будет рада. Так? Или я не режиссер?

Так. Он все предвидел точно и похвалил себя за точно угаданную мизансцену ближайшего будущего.

И как справиться с будущим тоже знал заранее.

Через двадцать минут когда она затихла у него на плече, беспомощная, слабая, ищущая защиты у него, могучего самца и воина победителя, ему стало хорошо: позитура наполнила его сердце древней, непреходящей мужской гордостью, включилась биология и слова стали не нужны. Он, конечно, допускал, что она актриса и всего навсего здорово вошла в роль, но, все равно, верить предпочитал в первородные причины женского поведения.

— Ты прекрасная женщина, — тихо сказал он. — Хорошая актриса и прекрасная женщина.

Не открывая глаз, она потянулась к нему губами. Он принял.

— Жаль. Уйду из театра, останешься одна, — сказал после паузы.

Глаза открылись.

— Вроде бы не собирался. С чего, Олежек? Тебя любят. Я тебя люблю.

Прижав к себе, поцеловал благодарно и нежно и подумал при этом о том, что вот он момент истины. Или или.

— Не могу с ней быть в одном театре, — сказал он. — Не могу. Понимаешь меня?

— Тогда уйдем вместе. Я туда, куда ты.

— А она останется? Жировать и править? Я терпел, пока дед был в силах, потому, что дед… что тебе говорить, сама знаешь, а теперь, как тряхнуло его… она всю власть заберет. И тебе хода не будет, она тебя любит, сильно.

— И я ее люблю. Еще сильнее.

— Об этом и речь. Ты слушай, слушай, родная: она не отстой, не выскреб, она личность и она сила, но мы ее победим.

— Я готова. А как? Ну, скажи, Олег!

— Завтра, — сказал он и улыбнулся: зацепило ее, ей любопытно, и это здорово: от любопытства до дела всего-то полшага, и теперь нужна ночь, чтоб любопытство необратимо вызрело в решимость! Ах, Башникова, Башникова, не зря мы с тобой репетировали за сценой. Завтра на свежую голову он может быть расскажет ей все, что придумал, всего своего Шекспира, расскажет и выслушает ее мнение и ее советы — знает из истории, что самые хитроумные ходы выдумывают именно женщины. Мой Шекспир к тому времени дозреет — пока что он еще незрел и чреват неудачей, а повторять прошлые ошибки Олег не собирается. Он подумает долго и крепко, а сейчас спать. Спать и видеть прекрасные сны про детство и лето. Так он ей и сказал.

Но она вдруг заупрямилась.

— Ну вот, теперь я не засну, — сказала она. — Я себя знаю. Всю ночь буду мучиться… Расскажи, Олег. Расскажи и пожелай спокойной ночи. Ну! Пожалуйста…

И расхныкалась, и сыграла девочку, и прижалась к нему раскаленным телом, и хотела обжечь, но он был начеку.

— Спокойной ночи, — спокойно сказал он. — Дело в том, что я еще не все до конца продумал. Но как только — так сразу, обещаю.

Она вздохнула, выдохнула и быстро заснула; любой заговор вообще интересовал ее куда меньше того, кто конкретно лежал с ней рядом.

А он заснуть не мог.

Чепухрень лезла в голову. Ничего стоящего и стройного. Все про одно и то же.

Месть.

69

Следующим днем, как и было объявлено, никому ничего не сказав, негромко уехали в аэропорт.

Анненкова, свободного от репетиции, встретили в холле с пакетом груш, раскланялись, угостились грушей, вышли на улицу, взяли такси и прощай любимый Симферополь, город почти герой.

Армен рвался в Москву, чтобы найти пьесу и спокойно обдумать общее положение театра, Вика — чтобы показать его хорошим врачам, и, если надо, капитально подлечить. Надо, думала она, необходимо. Думала так и не понимала, что заботясь о нем, женский ее организм заботился о себе, своем будущем.

Сели в самолет, взлетели, выпили предложенного сока, предались мыслям и памяти.

Поезд — прекрасное место для размышлений, самолет — еще лучше. Так подумал Армен и закрыл глаза. И вдруг, сквозь ровный рокот двигателей, словно услышал слова великого Гончарова, сказанные ему в ухо.

— «Театр времен Нерона и Сенеки» Эдварда Радзинского — вот пьеса, которая тебе нужна, Армен! — сказал ему Гончаров. — Вспомни, каким ты был Нероном, вспомни, какой это был спектакль!

Он вспомнил и в приступе гордого восторга закрыл глаза.

В прологе он выходил на авансцену в легкой короткой тунике и ярких красных плавках на обнаженных мускулистых ногах.