Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

«Время мое, время, куда ты ушло? — спрашивал себя Армен, — куда подевалось? „Театр времен Нерона и Сенеки“ — прекрасная пьеса, Андрей Александрович, спасибо вам, но Нерон мне уже под силу. Я давно уже не жеребец, я просто старый конь и старый артист, а старый артист в роли Нерона — пародия и неправда. Нерон, как вы учили, хорош только тогда, когда у него топорщатся красные плавки. Да. Герои и гении старыми не бывают. А вот разве что сыграть Сенеку? Я всегда, когда играл Нерона, завидовал артисту Волкову, игравшему в паре со мной Сенеку. А? Как вы думаете, Андрей Александрович, получится у меня Сенека? Да, тот самый мудрый и наивный воспитатель, увещеватель Нерона, что мечтал привить ему нравственное начало, терпимость к народу и человеколюбие. Получится ли? Сомневаюсь. Сам я народ, признаюсь вам, не особо люблю, насмотрелся всякого за жизнь, но мудрость, как учил Сенека, выше любви или нелюбви. Попробовать Сенеку можно. Можно, почему бы нет? И если придет хоть половина, хоть четверть того прошлого успеха, наш театр воспрянет. Имеется в виду не та великая Маяковка, в которой я служил двадцать шесть лет под вашим началом, где сыграл несколько лучших своих ролей — я говорю о театре, которым ныне руковожу. В той Маяковке безоговорочным худруком были вы, я был всего навсего вашим любимым артистом, вашим замом по художественной части, человеком, как вы заявляли многократно, близким вам в искусстве по духу и букве, единственным, кому вы собирались завещать ту знаменитую труппу. Теперь я руковожу своим театром, следуя вашим знаниям и вашему опыту почти досконально, повторяя, копируя вас всегда и во всем, но… никогда и никого я не предам так подло, как когда-то вы предали меня… В тот раз я в первый и в последний раз в жизни набрал себе мастерскую на актерском факультете ВГИКа — двадцать человек отличных ребят, которых отбирал на экзаменах лично; спустя полгода, на первой же сессии, разругавшись с деканом Баталовым, „дорогим, блин, моим человеком“, которому не понравился мой метод воспитания артистов, я со своими студентами ушел из ВГИКа; ребят я бросить, понятно, не мог и пришел к вам, соратнику, единоверцу и другу с единственной просьбой: открыть для них в филиале нашего театра на Сретенке молодежную студию, которую я возглавил бы лично, доучил бы ребят, и лучших — по обоюдному нашему с вами мнению — мы бы позже зачислили в театр. Вы ничем не рисковали, вы поступили бы как в свое время Станиславский, у которого была и вторая студия МХАТа, и даже третья, где постоянно росла достойная смена главному МХАТу и, вместе с ней, росла большая слава Станиславского… Но вы… вы выслушали меня со вниманием, Андрей Александрович, вы отказать мне в глаза не смогли, вы сказали „да“… но едва я, пожав вам руки, радостно покинул кабинет, вы позвонили администратору филиала и отдали ему приказ… Не знаю, что на вас нашло, конкуренции вы испугались что ли, что моя студия станет лучше вашего театра, лучше самой Маяковки? Или, напротив, испугались, что со своей студией недоучек я уроню планку Маяковки, подставлю ваш безоговорочный авторитет и ваш несгораемый рейтинг? Одно из двух, третьего не дано… В результате, когда на другой день я, воодушевленный вашим согласием, как победитель, приехал в филиал, сцена уже была разорена, и в филиале шел капитальный ремонт, который, как я позже узнал, был срочно начат ночью, сразу после того вашего звонка. Мы с ребятами победоносно остались на улице… Вы поступили лихо, Андрей Александрович, мизансцена была выстроена мастерски, но, знаете, хочу сказать вам спасибо. Если бы не вы, и не ваше это „мастерство“, я бы никогда не ушел из Маяковки и никогда бы не заимел собственного театра. А так… звонить вам и объясняться я не стал, сразу все понял. Пришлось, понятно, матюгнуться, плюнуть, бросить вас и любимую Маяковку, уйти, помытариться, но, в конце концов, заиметь свою сцену… Спасибо вам за подлость, Андрей Александрович! Спасибо, спасибо, спасибо. И за подсказку пьесы о Нероне и Сенеке тоже вам спасибо. Скажу честно: я мстительный, я очень злой — беда моя в том, что я слабый, я всегда прощаю…»

Самолет подлетал к Москве.

— Уважаемые пассажиры, пожалуйста, выпрямите спинки кресел и пристегните ремни! — объявила стюардесса, и Армен почувствовал на груди невесомые руки Виктории — она искала его ремень. Он сделал это сам. Открыл глаза, улыбнулся: «Уже? Прилетели к финалу? Быстро. Быстро, как жизнь», и пристегнул себя сам. «Пристегнул себя к Гончарову и Нерону», подумал он, вслух ничего не сказал, и она еще долго не знала о принятом им решении.

70

И никто об этом долго не знал.

Ни папа Богдан, встретивший их дома горилкой и салом, ни мама Марина, расстаравшаяся «варэниками з вишней» и редкой по уровню уборкой в квартире — «щоб сияло, та пахло сирэнью!», ни, тем более, Слепиков, Осинов, Саустин и Башникова, оставшиеся в Симферополе, не узнали об этом и врачи московской скорой.