Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

— Да, — сказал Иосич, — по глазам вижу: мы думаем об одном и том же. Саустин, только он. Любимый артист.

«Ловок, черт, — снова подумал о завлите Армен, — ловок и нужен мне и театру, и хорошо, что я пока не привел приговор в исполнение».

— Согласен с тобой, помполит. Редкий случай, — сказал Армен и протянул худруку руку.

Редкий случай, пожав начальственную руку, с привычной обидой хмыкнул про себя Осинов. Можно подумать, что когда-нибудь в нашем театре было по-другому…

Саустин сможет, размышлял далее Армен, только он и сможет. Получится роль и спектакль — представлю его на звание заслуженного. Вполне.

Пробили часы, и Армен вспомнил о таблетках и инъекции инсулина. Не вспомнил бы — напомнила бы жена, возникшая в кабинете ровно в полдень с определенным намерением на лице.

Осинов почувствовал, надо срочно оставить кабинет: он не просто с детства боялся кабинетов и уколов — еще больше он боялся на них смотреть. Осинов встал.

— На завтра вызывай Саустина, — сказал худрук, неторопливо и привычно расстегивая рубашку, поскольку инсулин кололся в живот…

— Да, — отозвался Иосич и мгновенно переместился из кабинета в коридор.

Везет же Олежеку, думал он, шагая по коридору. Такие роли, сначала Гамлет, теперь Нерон. Любит дед Саустина, любит и, наверное, не случайно. Жену у него отбил и, наверное, доволен. Любит и не знает, откуда слетит на него Шекспир.

74

Следующие несколько дней все в жизни театра и великих его деятелей вошло в норму.

Армен был счастлив.

Он полноценно работал, он руководил, вся жизнь театра шла через него; даже докучные житейские хлопоты по поводу актерских пьяных выходок, устройства кого-нибудь в больницу, ввода на роль, премий, выговоров, увольнений и всякой театральной всячины, что обычно раздражали и утомляли его, исполнялись им с удовольствием.

А вечерами он имел домашний уют в красивой квартире, музыку, мамо Марину и батьку Богдана в гостях, вкусный борщ, вкусную долму и по ТВ — футбол, который ему, бывшему футбольному капитану Маяковки, никогда не надоедал.

Ночью наслаждался любовью и лаской очаровательной жены, любовью, что гнала прочь болячки и делала его молодым и сильным.

Утром незаметно от жены он, как мальчишка, ощупывал бицепсы и радовался: поздоровел, ночь снова помогла — и он ласкал за это и баловал словами и подарками свою дорогую подругу. Ее любимым подарком были изумруды.

А в театре под руководством Слепикова он с удовольствием репетировал Сенеку. Впрочем, репетиции и поиски роли заново были ему не нужны. Он вспоминал великий спектакль Гончарова, его мизансцены и общий рисунок ролей Нерона и Сенеки, предлагал их Слепикову, Слепиков с благодарностью их принимал, и дело двигалось.

«Армен, не пытайся быть Сенекой, это фальшиво и плохо! Будь старым армянским мудрецом — в этом будет больше правды и веры тебе! И не ори на сцене! — словно заново слышал Армен за спиной обычный крик Гончарова. — Ты пытаешься перевоспитать Нерона, привить ему человечность, но тебе вовсе не нужно орать! Мудрости не нужна громкость! Мудрости нужна глубина; чем тише ты будешь изъясняться, тем с большим вниманием будут ловить твои речи и публика, и сам Нерон!»

Так все и получалось. Армен следовал заветам Гончарова, а Гончаров был всегда прав.

Старые, плохо гнущиеся ноги небыстро таскали Армена по сцене; когда останавливался, начинал говорить после долгих пауз, и публика затихала, боясь пропустить глубокие, вечные мысли.

Театру после провала в Симферополе нужен был успех. Все к этому шло.

Саустин и Армен составили неплохую пару.

Саустин идеально репетировал Нерона. Роль и образ Нерона точно ложились на его индивидуальность, так бывает редко, но, когда случается, актеру и режиссеру ничего не надо придумывать — артист существует на сцене как в жизни и, фигурально выражаясь, превращается в ту саму кошку, что всегда увлекает публику правдой.

И Саустин, едва надел красные плавки и поднял руку над «этим быдлом, прости, великим народом Рима!», как все участвующие в репетиции ахнули — они увидели перед собой императора.

В минуты таких репетиций Армен хвалил себя за то, что удержал Саустина в театре.

Он сказал об этом Осинову, Осинов сообщил Саустину, круг добра замкнулся.

Шекспир теперь нашел другую цель, и она была неподалеку. Собственно так было решено уже давно, но нужен был стопроцентно верный удар, ошибаться еще раз было запрещено. Нужно было терпеливо ждать.

Самое же неприятное заключалось в том, что по законам дьявольской подлости, с новой-старой целью периодически приходилось сталкиваться в театральных закоулках — то в буфете, то в костюмерной, то, элементарно, в коридоре и на лестнице, когда нет возможности встречи избежать. Чем реже Саустин хотел ее видеть, тем чаще приходилось, втянув голову в плечи, демонстративно следовать мимо нее. Радовало одно: при таком положении головы и плеч, да еще при знакомом, ставшим мерзким, аромате минуемого объекта, неприязнь не только не расплескивалась, напротив, концентрация ее возрастала, стремилась к критической.

75

Наладилось у Армена, значит, наладилось у Вики.