Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Армен наблюдал за веселым происшествием из директорской ложи, до боли сжимал руку верной Виктории и приходил к выводу, что позор куда хуже инсульта. От инсульта можно излечиться лекарствами и больничкой, думал Армен, от позора излечиться нельзя. От позора можно скрыться, но он все равно останется в тебе.

Каменным стариковским кулаком пригрозил он Осинову, сидевшему в партере неподалеку, будто Осинов был виноват в неуспехе Шекспира и спектакля. Промучился еще с пол-акта, потом, по ходу самой интересной сцены, когда Гамлет Саустин зарезывает визжащего Полония Анненкова, поднялся на ноги, отвез себя и Вику в отель и заказал билеты на завтрашний самолет.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Вика, для которой премьера была делом десятым. — Чувствую, — ответил он, она поняла о каком самочувствии идет речь и более вопросов не задавала.

Проклятый театр, сказал он себе, любит ли кто-нибудь тебя, как я? Проклятый, повторил он слово, сменив ударение на первый слог. Почему ты опять шлешь мне поражение, почему ты меня разлюбил? Почему раньше все было по-другому?

Он был трудолюбивым, проницательным и умным. Трудом превосходил многих, человека видел насквозь и был таким умным, что умнеть далее было невозможно.

Он был таким умным, что порой допускал простые глупости. Знал, например, что театру как воздух необходим новый главный режиссер — свежий, скандальный, современный, острый, раскрученный в соцсетях — прекрасно знал, но верного Слепикова менять не спешил. Понимал, пока работал Слепиков, он, Армен оставался художественным руководителем и главным путеводителем по сути, и театр был его театром, но приди Слепикову на смену новый талантливый и яркий, да еще и опальный, пострадавший от власть придержащих, да еще завоюй он у публики успех, театр невольно будет назван публикой его именем, именем талантливого пришельца. А кем станет в театре Армен? Человеком номер два. Такого поворота кавказская кровь допустить не могла. Только первый, твердила ему кавказская кровь и спорить с кровью он не мог. Понимал, что неправ, но Кавказ и характер свой перебороть был не в силах и в рассуждениях своих приходил к тому, что талантливым, скандальным, раскрученным и ярким при его, худрука, предводительстве должен стать один только Слепиков. И надо ему помочь.

68

Вечером пригласил его к себе.

Слепиков явился к нему робко; робко постучал, робко вошел и застрял на пороге номера, не зная куда ступить.

Армен нашел в себе силы встать, подойти к гостю и обнять. Обнял, сказал Васильичу слова, проводил к столу и сказал: «Садись, Васильич». Геннадий Васильевич сел.

Плох ли, хорош ли был главный режиссер Слепиков, но Армен его любил.

За тонкость его, за хороший вкус, негромкость, за ту почти утраченную ныне на театре интеллигентность, что проще почувствовать в близком общении, чем описать словами. А также за театральные его успехи, что еще недавно регулярно навещали театр при слепиковской режиссуре.

Теперь же Слепикову — Армен знал это по собственному длинному пути на сцене — после провала Гамлета на премьере — было мерзко, одиноко и больно.

Любимого режиссера следовало ободрить.

— Васильич, — сказал Армен, — не обращай. Театр — это чудо. А чудо бывает в разные стороны. Чудо-распашонка: и туда, и сюда, то к счастью, то к несчастью. Честно скажу, этим сказано все.

— Мы доработаем, Армен Борисович, — поспешил с ответом Слепиков. — Я знаю где, как, в чем. Вы уж поверьте. И с артистами я уже поговорил. Завтра, прямо с утра…

— Вот, это мне нравится, — сказал худрук, водружая на стол бутылку армянского.

— Армен Борисович, извините, вам нельзя, — с улыбкой, под которой блеснула сталь, подошла Вика и ухватилась за горлышко.

— Не себе — режиссеру, — сказал Армен, подмигнув Слепикову.

Вика отошла, но прожекторы внимания не выключила.

Слепикову он наполнил волшебной влагой рюмку, себе капнул волшебства для символики.

— За тебя, Васильич — сказал Армен. — Люблю режиссеров, которые настраивают товарищей артистов на победу. За победу, Васильич!

Выпили как клятву, и Армен сказал:

— Выспись сегодня, ни о чем не думай. Завтра я улечу в Москву. Останешься за главного. Ты и в помощь тебе Иосич. Работай спокойно, я в тебя верю.

Слепиков уронил голову на грудь, едва не заплакал.

— Все сделаем, Армен Борисович, — тихо сказал он.

— Ну, ну… Смотри веселей, Васильич! Гамлет ты или не Гамлет?

— Гамлет, — сказал Слепиков. — Быть! Я все знаю.

— Выпей стремянную и иди, а то вон… — сказал худрук и, отыграв глазами на Викторию, наполнил рюмку главного режиссера; потом вдруг, схватив всю бутылку, протянул ее Слепикову. — Твоя! Будешь пить мое здоровье!

— А как же?.. А вы сами?..

— Сами за себя армяне не пьют. И не хочется мне. Все. Иди. Иди, Васильич, честно скажу, не спорь, взорвусь, как фугас.

Слепиков кивнул, исчез как пух, но Армен не успокоился. «Мелочь заполонила горизонт, — думал он. — Бесцветная, трусливая, вялая мелочь. Где гиганты? С кем поднимать театр? Как?»