Арминута

Мать по возвращении нас отругала: домашними делами так и не занялись, а пол там, где Джузеппе опорожнял свой кишечник, оказался чуточку липким.

Потом мы с Адрианой сели чистить персики для сиропа на зиму. Она тайком от той, что их привезла, съела несколько штук: занимаясь детским поносом, мы даже не успели пообедать.

– Вообще в его возрасте дети уже ходят, а он еще ползает, даже «мама» не говорит, – бросила я, кивнув в сторону ковыляющего на четвереньках брата.

– Ну, Джузеппе же у нас не такой, как все. Ты что, раньше не замечала? Он умственно отсталый, – ответила она буднично.

Я так и застыла с ножом в руке, уронив персик на стол: внезапные, совершенно спонтанные откровения Адрианы иногда поражали меня, будто удар молнии. Потом догнала малыша, продолжавшего ковылять по комнатам, подняла его с кафельного пола и долго носила на руках, болтая с ним, как со взрослым, и с тех пор вела себя совсем иначе, как того требовала его особенность.

Впрочем, я так и не узнала точно, чего именно не хватало (или, наоборот, чего было слишком много) в его голове, и только пару лет назад врач озвучил мне какой-то заумный диагноз.

– Это врожденное? – спросила я.

Он оценивающим взглядом оглядел меня с головы до пят: вроде, симпатичная, в приличной одежде...

– По большей части да. Но в его случае также сыграли свою роль факторы... окружения, скажем так. В детстве он, должно быть, страдал от длительной депривации, – и уставился на меня через стол, прикрыв растопыренными пальцами карту: может, оценивал, так ли велика пропасть между мной и братом, учитывая «факторы окружения». А может, мне это только почудилось.

В начальной школе Джузеппе стал одним из первых, кому был положен тьютор, но те менялись каждый год, так что в июне их отношения вынужденно прерывались. Помню, как он рыдал, уткнувшись в ладони синьоры Миммы. Руки... Да, именно руки были любимой темой его рисунков, огромного количества рисунков. Только этим он на уроках и занимался, пока не подрос, – изображал одноклассников за чистописанием, уделяя особое внимание пальцам, а остальное рисовал схематично: голова-огурец да парочка характерных черт.

Он так и не научился защищаться, а если по ошибке оказывался среди дерущихся, просто опускал руки и стоял без движения, принимая на себя случайные удары: нарочно его никто не бил. Как-то я зашла за ним в школу и увидела на скуле царапину, но учительница сказала, что удар предназначался вовсе не ему. Джузеппе тут же перехватил кулак, разжал его и долго разглядывал, словно искал связь между красотой этой руки и болью, которую она вызвала, а одноклассник старался не шевелиться, чтобы не спугнуть исследователя.

17

Прозвенел звонок. Я шла по коридору, и меня сторонились, словно чумной: будто кто-то прилепил к моей будущей парте невидимую табличку с прозвищем, разлетевшимся по деревне с тех пор, как я вернулась в семью. Я стала для них Арминутой, «возвращенкой» на диалекте, о которой, даже не успев познакомиться, они уже составили авторитетное мнение: видимо, слышали, о чем говорят взрослые.

Ее же, получается, с младенчества отдали в приемную семью: стало быть, что-то с ней не так? А с какого перепугу ее потом вернули обратно этим поденщикам? Может, женщина, которая ее вырастила, взаправду померла?

Место рядом со мной так и осталось пустым, туда никто не хотел садиться. Учительница итальянского представила меня как уроженку этой деревни, выросшую в городе и теперь, уже почти взрослой девушкой, вернувшуюся в родные места – бог знает, что ей там наплели.

– В наступающем году она будет учиться вместе с вами, – объявила синьора Перилли, перекрыв шепот и смешки, а потом велела одной из одноклассниц, той, что с кривыми зубами, сесть рядом со мной. Та повиновалась, громко фыркнув и загрохотав стулом. – Тебе это, к слову, только на пользу пойдет, разве что придется научиться нормально говорить по-итальянски, – добавила учительница, когда надувшаяся девица закончила устраиваться и подобрала упавшие учебники. Обращалась она к моей однокласснице, но смотрела прямо на меня, словно оценивая, как я отнесусь к первому порученному заданию. А потом принялась спрашивать каждого из нас, как прошли каникулы.

– Месяц как сюда переехала, – пробормотала я, когда подошла очередь. Она дала мне пару секунд, чтобы продолжить мысль, но я молчала, и она не стала настаивать. Глаза у нее были небольшие, но голубые-голубые, а ресницы загибались так, что образовывали почти идеальные колечки. С того места, где я сидела, впереди в среднем ряду, мне было очень хорошо ее видно, я даже чувствовала запах духов, а плавные взмахи рук, которыми она сопровождала речь, постепенно начали меня завораживать. На втором уроке она стояла совсем близко, опираясь кончиками пальцев о мою парту, и я заметила, что ноги под нейлоном чулок туго перетянуты бинтами.

– Операция на венах, совсем недавно, – ответила она на мой невысказанный вопрос.