Артюр Рембо

Именно тогда его отношения с Рембо приняли новый оборот: они перестали быть платоническими. Вот почему Верлен в своем сонете «Поэт и Муза», написанном в 1874 году и посвященном легендарной мансарде на улице Кампань-Премьер, попытался отвести от себя подозрение, которое многим приходило на ум. Что же, еще недавно это было чистой правдой.

Но в сонете «Способный ученик», написанном в мае 1872 года, он, наоборот, все признает⁶. Рембо выполнил его просьбу: «Как вернешься, сразу бери меня…»

Трудно согласиться с Андре Фонтена, когда он утверждает, что в этом сонете речь идет о витраже, где архангел Михаил изображен сраженным — но лишь на время — дьяволом.

Все указывает на то, что Верлен переживал тогда что-то неслыханное. Небезынтересно будет отметить, что в 1874 году, когда Верлен пережил в тюрьме «мистический опыт», он был так же глубоко взволнован и, описывая этот опыт, использовал ту же интонацию и те же слова.

Все вышесказанное хорошо вписывается в логику характеров наших героев. У Верлена гомосексуальные наклонности впервые проявились еще в коллеже (говорят, что его пытался изнасиловать его друг Люсьен Виотти); но он вынужден был подавлять свои чувства. Встретив Рембо, он переступил все преграды.

У Артюра, напротив, не было к этому склонностей, но он согласился на «разумную разнузданность во всем», ведь она являлась одним из ключей к Ясновидению. Отдавшись Верлену, он преследовал две цели: мстил Матильде («Я изменил жене, но странною изменой», — признается Верлен Жюлю Ре⁷) и усиливал влияние на своего слабовольного друга, держа его таким образом в своей власти. Такая любовь была порочной, но это никак не повлияло на его решение; он остался хладнокровным и сохранил ясность мысли. «Так я влюбился в свинью»[97], — напишет он в книге «Одно лето в аду»; в другом месте книги: «К тому же мне нужно помочь и другим [стать Ясновидцами. — Прим. авт.] — это мой долг. Хотя все это не очень-то весело, душа моя…»[98]

Его долг… Можно подумать, мы слышим голос его матери. «Долг» было ее любимым словом.

«Крестный путь», обещанный Верленом, на самом деле предстояло преодолеть Матильде. Семейные ссоры на улице Николе становились все более жестокими.

Рембо поселили в мансарде на улице Месье-ле-Пренс — вероятно, в доме 41, в гостинице «Восток» — но скорее всего это был чердак старого заброшенного дома, где ютились люди без определенных занятий, а бедные художники устраивали себе мастерские. Это была довольно странная публика. Там можно было встретить Жолибуа, художника по прозвищу «Яблоко», потому что он всегда рисовал яблоки; Кретца, бородатого эльзасца, миниатюриста и оформителя церквей; Рауля Поншона, знаменитость из Зютического кружка, автора застольных песен, человека, соорудившего себе комнату из ящиков. Там видели и Форена, если верить одному из его биографов, Кунстлеру. Впервые Жан Ришпен встретился с Рембо именно у Жолибуа, по крайней мере он так утверждал, но память изменила ему — он говорил, что мастерская Жолибуа находилась на улице Сен-Жак.

Можно предположить, что наш необщительный арден-нец, относившийся к живописи презрительно, не пришелся по душе этой компании.

В прошлом месяце, — пишет он в июне Делаэ, — узенькое окошко моей комнаты на улице Месье-ле-Пренс выходило на сад лицея Людовика Святого. Под окном росли огромные деревья. В три часа утра можно было гасить свечу. На деревьях пели птицы: ночь прошла. Я закончил работать и смотрел на деревья, на небо, которое в эти первые утренние часы казалось немного загадочным. Я видел спальни лицея, там царила тишина. Но вот уже потихоньку начинали доноситься отрывочные, звонкие, милые сердцу звуки: это по бульварам провозили тележки. — Я курил свою чудную трубку и плевал на крышу, ведь я жил в мансарде. В пять часов я спускался, чтобы купить хлеба: пора. На улице одни рабочие. Для меня это было время напиться в каком-нибудь кабаке. Я возвращался, ел и около семи часов, когда из-под черепицы выползали погреться на солнышке мокрицы, ложился спать. Первое летнее утро и декабрьские вечера — вот что мне всегда очень нравилось здесь.