АСКЕТ

— Подожди, в силу войду, решу беду вашу, — невозмутимо, точно не смотрели на него десятки колющих глаз, ответил старик. — Сам решу. А за то останусь пока тут.

Денис Васильевич и Бердяга переглянулись. Во взглядах мелькнула догадка. Не всякий рассудок мог совладать с тяготами злой годины: голод, смерть близких, потеря нажитого каждодневным тяжким трудом. Снова саднящая память прописала до мелочей: разорённый дом, чадящая в студёном мраке лампадка, прижавшийся к иконе лбом сельский священник. Безумный попик, у которого Давыдов не так давно останавливался на ночлег. Видя чинимое басурманами надругательство над церквушкой, где служил без малого полвека, разумом батюшка помутился. С той поры слышится бедняге плачь спасённой им иконы Божьей Матери. Сам он над ней слёзы ронит, лик ей утирает, покоя найти не может. Какой ценой уберёг потемневший от времени образ Богородицы — Господу одному и ведомо. Её только и уберёг… Тут кто угодно умом тронется.
И это лишь один из тех, чьи слёзы, беспомощное бормотание или надсадный крик жили теперь в тягостных воспоминаниях и горячечных снах Дениса Васильевича.
Кто-то из несчастных рвался в отряд, сжигаемый больной, безотчётной ненавистью. Давыдов от сердца сочувствовал, но в свои ряды принимал лишь способных в праведной ярости сохранять здравомыслие.
Но что делать с пожаловавшим из лесной чащи стариком? Не бросать же на произвол судьбы. Да и, всё едино, увяжется. Такой не отступит, по глазам видно. А там, может, прибьётся к деревне какой. Угомонится.
Поразмыслив так, предводитель партизанского отряда спросил:

— Леса да дороги знаешь?

Дед утвердительно кивнул.

— Кто ж лучше моего знает?

— Вот и ладно. Путь указывать станешь. В сражения не возьму, не просись. А вот к котлу с похлёбкой поставлю. Нечего моим воякам силы на бабьи дела тратить, — Давыдов подмигнул товарищам. Те заулыбались. Старик равнодушно пожал плечами.

На вопрос, какого он роду-племени, новоявленный ополченец ответил коротко и не сразу. Покряхтел, точно вспоминая, наконец, буркнул:

— Архипом звали.